Книга Сиделка, страница 26 – Джой Филдинг

– Ради бога, Вик, – вступилась тут за меня Элиз, – о чем вы говорите? Джоди стройна как тростинка.

– А маме там хорошо одной? – спросила я, стараясь скрыть раздражение.

– Да все нормально, – бросил отец и посмотрел на кофеварку. – Мне осталось?

– Я сделаю свежий, – тут же вскочила на ноги Элиз.

– А вдруг мама упадет? – продолжала настаивать я.

– Не упадет. – Отец отодвинул стул, собираясь сесть.

– Ваша дочь права, – возразила ему Элиз. – Зачем рисковать? Возвращайтесь в сад, а я принесу кофе, когда сварится.

Я ожидала, что папа рявкнет на нее, скажет, чтобы занималась своим делом и держала свое мнение при себе.

– Хорошо, – вместо этого ответил отец и придвинул стул обратно к столу.

– Как вам это удалось? – спросила я у сиделки, когда папа вышел.

– О, с вашим отцом не так трудно поладить.

– В самом деле? Мне не особенно удается.

Элиз посмотрела на меня с полуулыбкой.

– Нужно просто знать, как им управлять.

Не нужно быть гением, чтобы понять психологию происходящего, глубинную внутрисемейную динамику, которая свела меня с Элиз, подсознательные причины того, почему я не обращала внимания на многочисленные красные флажки, маячившие сначала вдалеке, а потом и прямо перед глазами.

В отличие от Трейси, у меня не было широкого круга приятелей. Сестра любила компанию и была уверена в себе, я же стеснялась и вечно сомневалась в себе. Она безусловная красавица, а я, по словам отца, «миленькая». Трейси досталась балетная фигура нашей мамы, я же, опять по словам отца, выглядела «крепышкой». Сестра ярко сияла, а я еле мерцала.

Трейси была любимицей родителей, что я никогда не подвергала сомнению и даже не злилась. Ни в том, ни в другом не было смысла. Когда сестру хвалили за посредственные оценки в школе, хотя мои отличные отметки еле удостаивались признания, это лишь подталкивало меня усерднее стремиться к успеху. Я была «рабочей лошадкой» – еще одно из любимых выражений отца. Трейси считалась «человеком искусства». Ее баловали, меня лишь терпели.

Какое-то время я подозревала, что меня удочерили. Я не только почти не походила на родителей или сестру (у меня были отцовские карие глаза, но этим сходство и ограничивалось) – я была их полной противоположностью и по темпераменту. Если мои родичи стремились на авансцену, то меня устраивала и роль второго плана. Они предпочитали сольные партии, а меня устраивало и место в хоре.

Разумеется, чтобы раз и навсегда доказать мне, что я не приемная, маме достаточно было показать шрам от кесарева сечения. Так что другой семьи – настоящей, которая готова принять меня со всеми недостатками и считать достойной, несмотря на любые ошибки, – у меня не было.

Однажды, когда я была примерно в том же возрасте, в каком сейчас мой сын, мама предъявила мне доказательство, приподняв рубашку и приспустив брюки на бедрах.

– Видишь? – спросила она. – Это ты натворила.

Я тут же разрыдалась и весь оставшийся день извинялась перед матерью.

И с тех пор только и делала, что пыталась загладить вину.

Я всегда была послушной дочерью и ежедневно звонила маме, чтобы просто поздороваться и спросить, как прошел день, хотя она редко интересовалась, как прошел мой. После того как маме поставили диагноз, положение только усугубилось. Именно я получала лекарства по рецептам, каждую неделю закупала продукты, регулярно навещала маму, звонила утром и вечером, чтобы узнать, как она себя чувствует.