Книга Дохлый таксидермист, страница 82 – Мария Самтенко

— Ильюша, зайдите, не стойте в дверях! Это что, письмо от Ширяевца? Да что там должно содержаться, чтобы вы приехали через пол-Москвы?

— А вы посмотрите, — я усмехнулся, глядя, как соавтор засовывает нос в конверт, и начал разуваться. — Помните, вы нашли обрывок телеграммы Приблудного? Про «две смерти»? Тот, где сначала мы подумали, что он касается вас, но потом решили, что у нас паранойя?

— Еще как, — улыбнулся Женя. — Это что, продолжение?

— Вроде того.

— Вот ничего себе, страсти какие, — пробормотал Петров, бегло просмотрев письмо. — Но кто бы мог подумать, что Ванькин Учитель… так, Ильюша, пойдемте на кухню. У меня борщ, будете?..

— Женя, мне нужно успеть на трамвай через час, — сказал я, понимая, что отбиваться от борща бесполезно.

После возвращения в Москву Петрову вечно хотелось всех накормить. Это была очередная фронтовая привычка. Его часто узнавали как журналиста и соавтора «Двенадцати стульев», заботились, хотели обогреть и угостить чем-нибудь вкусным, и он привык делать так же, если появлялась возможность.

Похожие сложности были и у моего брата. Перед смертью он голодал, так что временами его переклинивало, и он начинал делать запасы, как Робинзон Крузо. По правде говоря, они с Петровым прекрасно дополняли друг друга: Женя подсовывал лакомства, а Миша уплетал их за обе щеки.

Я пару раз на это полюбовался и решил не сажать их за общий стол как минимум до Нового года: слишком хорошо им было вдвоем.

— Пойдемте, — поторопил Женя, — соседи не очень одобряют разговоры в коридоре.

Кухня у Петрова была самой обычной, с большой газовой плитой, громко дребезжащим общим холодильником, огромным, накрытым двумя клеенками столом, и стайкой табуреток вокруг. Порой обитатели коммуналки, рассказывал Женька, предпринимали робкие попытки завести себе отдельные столы, но кухня была слишком маленькой. Квартиры в этих домах изначально не планировались под коммунальные, но из-за войны население увеличивалось в геометрической прогрессии, и приходилось «уплотняться». Жильцы постоянно менялись — кому-то, как мне, давали комнаты в ведомственных общежитиях, кто-то переезжал к семье, а кто-то ухитрялся дождаться очереди в жилищном кооперативе. Тех, кто не нашел другое жилье за год, из маневренного фонда должны были выкидывать, но на самом деле никто этим занимался.

Маргарита Ивановна, например, жила тут пятый год, и никто ее не трогал. А вот комната Женьки считалась счастливой — из нее уезжали за год-полтора. Говорят, до Петрова в ней жила семья из четырех цыган, и им дали отдельную квартиру. Цыгане были славные, и их тут очень любили, зато Петров был всего один. Соседи еще не начали понимать, что променяли шило на мыло, и принимали его тепло. Я подозревал, что рано или поздно они разберутся, что мой соавтор вполне стоит четырех цыган, только он уже будет всем как родной.

Сам Женька, конечно, успел полюбить и строгую Маргариту Ивановну, и «тетю Ларису» (последний, кто знал, почему ее называют «тетя», уехал из коммуналки два года назад), и молодую ячейку общества в лице Васи и Гали. Ему ведь тоже было с чем сравнивать — соседи по прошлой коммуналке, еще в той жизни, доводили жену Петрова до слез по три раза в неделю.

— Садитесь, Ильюша… нет, не сюда, тут жутко сквозит от окна, — сказал Евгений Петрович. — Вы определились насчет борща? Но должен предупредить, он несколько… подозрительный.