Книга Мю Цефея. Игры и Имена, страница 55 – Александра Давыдова, Дмитрий Орлов, Александра Хохлова, и др.

К счастью, это закончилось, и Шпагин вдруг улыбнулся и, хлопнув меня по плечу, добавил:

— Будут за «Примой» посылать — не робей, требуй себе процент, да? Арсений?

— Ага.

А потом он вышел вон, а я остался пялиться в темную пустоту над ангаром. Со мной такое иногда случалось, бабушка говорила: «Закрой рот, муха залетит».

— Прикрой хлеборезку, — сказал Митрич, — ты чего там увидел, Сень?

— Ничего. Лампочка висит.

Мы немного постояли, молча любуясь этой картиной. Я подумал, что лампочка в сути своей похожа на застывший в темноте выстрел, а Митрич подумал, что: «Чет тусклая, зараза — надо б поменять».

Потом он повернулся ко мне и спросил:

— Сеня, а ты же про веру в космонавтику и Гагарина соврал, да?

— Нет.

Митрич почесал затылок.

— И сейчас врешь?

— Вру.

2

Когда я умер, не было никого, кто бы это опроверг. Впрочем, не было и никого, кто бы с этим согласился. Поэтому я просто работал дальше, как все. Отрывал себя от зябкости сна и брел на электричку, жевал чебурек вприкуску с какими-то лениво-грустными мыслями и ничего не мог с этим поделать.

В стране великих надежд и безвкусных одежд наступила осень, долгая и душная, как Черномырдин. Порядочные люди пили чай, а порядочно уставшие — чай с водкой, все шло своим чередом. Советское колесо вращалось. Возможно — как я тогда думал, — вращалось на месте, возможно — как я понимаю сейчас, — по инерции.

Рабочие строили светлое «завтра», но иногда заглядывали в серое «сегодня», чтобы поесть или поговорить. И вот тогда я слушал анекдоты, занятные истории и споры. Митрич научил меня разгадывать кроссворды по двум буквам и курить взатяг. Объяснил, что основная работа сейчас направлена на образец космоплана «Бесконечность».

— Бесконечность? — сказал я. — Как-то длинно.

— Как-то да. Все говорят Бес.

— Бес. — Так мне нравилось больше, словно всю нашу лозунговую действительность легонько присыпали чем-то злым и настоящим.

— Только, — продолжил Митрич, — мы ее все равно не достроим.

— Почему?

— Потому что не достроим. Шестой образец меняем, выходит вещь красивая, конечно, но несовместимая с жизнью.

— Как смерть.

— Как… Да ты, Сень, поэт.

— Дедушка мой поэт, а я просто внимательный. Так почему не достроим-то?

— Не знаю. Может, там сверху просто выгодно требовать новые бюджеты, а может, строят хреново. Это ты лучше у Поганкина спроси.

После той сцены со Шпагиным Поганкин приобрел в моих глазах классический набор сложной таинственной личности. Грубо говоря, такого кроссворда, который ни я, ни Митрич решить не могли. Конечно, ситуацию усугубляли слухи. Говорили, что Поганкин был лично знаком с самим Королёвым, что работал когда-то помощником конструктора, но при таинственных обстоятельствах пал в эту слепую кишку советской космонавтики. В корпус «Д», к нам.

Сюда же примешивался целый ворох второсортных: жена ушла к поляку, по пьяни лез в петлю, хотел ехать воевать в Афган, и все в таком духе. Из моего воображения выходил высокий мужчина с сединой на висках и месячной щетиной. Его усталое лицо отмечала печать сверхъестественной грусти. Но при этом в каждом появлении Поганкина должны были непременно слышаться какие-то красно-кубинские нотки, шум океана и, может, даже блюз.

Разумеется, я стрелял по воробьям. В реальном образе Поганкина не было никаких пересечений с тем исключительным Че Геварой из моего воображения. Он был сделан из неуверенности школьного ботаника и глупой печали кокер-спаниеля. Всюду ходил в затасканной мастерке и остроносых туфлях. Даже голос у Поганкина оказался мягким, как стены в психушке.