Книга Мю Цефея. Игры и Имена, страница 56 – Александра Давыдова, Дмитрий Орлов, Александра Хохлова, и др.

— Вот сюда. Сюда-сюда, ребятки, — он не распоряжался, а скорее просил что-либо сделать, — вот сюда давайте… спасибо, хорошо.

Хотя и это было редкостью, потому что больше всего Поганкин любил растворяться. Когда он не растворялся в бутылке, то растворялся в собственных мыслях. Его приходилось чуть ли не выискивать по углам, а потом чуть ли не собирать по кускам, чтобы он пришел в себя.

Как-то я спросил у Митрича:

— А как он это… того?

— Живет?

— Да нет, как его не послали еще отсюда?

— А куда его пошлешь, если он имеет непосредственное отношение к самому проекту?! Шпагин и так его вон куда забросил, а тут не так важно. Он-то вообще мужик хороший, душевный и с бригадой язык знает. Ну, знал раньше. А оно видишь, как жизнь согнуть может. Да, были люди в наше время, как задумаешься — грустно.

Мне не было грустно, скорее, непонятно. И, конечно, по-своему жаль Поганкина, как бывает жаль затюканного учителя литературы, который рассказывает классу про внутреннее счастье и доброту лишь для того, чтобы потом дома в одиночестве давиться бутербродом с пивом и рыдать в кулак.

Мне стало любопытно узнать, что же с Поганкиным случилось, я искал задушевного разговора. Однако всю задушевность задушила его скрытность. Он мог переброситься парочкой фраз, кисельно улыбнуться или подсказать что-нибудь по чертежам, один раз даже поделился обедом. Но в отличие от других работников Поганкин никогда не рассказывал историй.

Тогда я пошел самым прямым путем — через мрачное царство курилки.

— Мне как… Мне, в общем, Митрич сказал, что ракету не достроить.

Поганкин моргнул:

— А?

— Ну, что Беса нашего не достроим, вот. И что вы знаете почему.

— Почему?

Я почесал затылок:

— А?

— Что?

— Говорю, Беса не достроим.

— Какого беса?

— Ну, космоплан. Митрич так сказал.

— Ну, ладно.

Я вздохнул:

— Да нет… Там просто… Я про то, что… Ну, ладно.

— Ага. Ладно.

И в этой немой трагедии жалко и бесславно умер наш разговор. Я накрыл его сверху саваном табачного дыма, и мы немного помолчали. А потом еще помолчали много.

3

Мне снился наш детский танк, только он почему-то был ярко-желтый, как лимонные карамельки, которые мой отец когда-то привозил из Венгрии. Недолго думая я вскарабкался на башню и сел там, скрестив ноги. Непонятно откуда (возможно с Западной стороны) к танку подошли Beatles. Я поздоровался со всеми за руку, а один из них даже сказал мне крайне вежливым голосом:

— Джон Леннон мертв, у-у-у.

Я кивнул:

— Очень приятно. Сеня.

Они забрались на танк, и мир начал шататься. Земля стала жидкой, как квас, и мы поплыли, подгребая электрогитарами. Beatles затянули песню, а я закрыл глаза, чтобы лучше слышалось. Пели, конечно, «Время колокольчиков».

На строке: «Колокола сбиты и расколоты» меня разбудил телефонный звонок.

— Але.

— Сенечка? Сенечка, это Тамара Петровна — секретарша, узнал?

— Кого? — Я клюнул носом и чуть не провалился в сон. — А, да, узнал.

— Сенечка, у нас ЧП, выручай!

— Кого?

— Говорю, у нас ЧП. В ночную вызваниваем.

— Кого… случилось?

— Поганкин не дал роспись на седьмой образец, а его завтра надо отправить.

— Ну так пускай завтра и подпишет.

Тамара Петровна пару секунд тяжело молчала в трубку:

— Сенечка, миленький, так говорят, что он это… опять.

— Чертей ловит?

— По бутылкам, да. Выручай, Сенечка, я адрес дам, он телефон не берет, пропил, наверное, сволочуга.