Книга Мю Цефея. Игры и Имена, страница 59 – Александра Давыдова, Дмитрий Орлов, Александра Хохлова, и др.

На меня обрушилась тошнота. Страх сменился омерзительным ознобом, к сердцу, словно подвесили какую-то холодную скользкую гирьку.

— Какой велосипед? — спросил Поганкин, прикладывая к разбитому носу рукав.

— Я не знаю. Я его только что придумал.

— Ты чего, Сень? Шутишь, что ли?

***

Квартира Поганкина являла собой наиболее точную метафору шизофрении. К безупречному беспорядку прилагались кривые стены, прокуренный потолок и счесанные обои. Депрессия вперемешку со стылой кашей плавала на дне десятка кастрюлей. Грязные вещи покрывали почти весь пол. И раз уж речь зашла о шизофрении, скажу, что внутри пахло мертвым Хрущевым.

— Налить? — спросил Поганкин.

— Если можно, чаю.

— Ага, посмотри на полке рядом с шампанским.

— Да я ж спросил просто.

Поганкин уселся напротив сгнившего окна. Обхватил руками голову и долго смотрел в прожженную столешницу.

— Знаешь, Сеня, — наконец, произнес он, — а не приди ты сейчас, и они бы могли меня за дом отвести и там тихонько положить. Ты представляешь… Нет, ну ты представляешь, чтобы еще хотя бы года два назад такое могло случиться? Нет, Сеня, я тебе говорю, что-то в стране развинтилось.

— Что?

— Не знаю. Люди.

— А эти чего? Долги?

— Ну-у, вроде.

— Много?

— Да там… Кто его знает?!

— Ну, не хотите говорить, не говорите. Я вообще сперва подумал, что это ваши собутыльники. Ну, в смысле друзья.

— С того и начали, а оно вон как вышло.

Я почему-то вспомнил слова Митрича:

— Да, были люди в наше время, как задумаешься — грустно.

— И не говори, — Поганкин выдал поганенькую, так сказать, улыбочку, — ну, в общем, Арсений, большое тебе человеческое спасибо!

— Вам тоже спасибо.

— За что?

— За то, что получили по голове и протрезвели. У меня к вам дело из комплекса.

— Ты поэтому?

— Да, — кивнул я.

Поганкин вдруг засуетился, вскочил на ноги, потом снова сел.

— В глухую ночь? Да они там с ума посходили, Сеня! Цирк.

— Что есть, то есть.

— Из-за подписи? Ну, конечно, из-за нее. Этот Шпагин хочет всю кровь из меня выпить. Знаешь что, Сеня?

— Что?

— А хрен ему килограммовый! Да, вот так. Пусть списывают, увольняют — я больше в этом цирке не участвую. Этот бред… Я этот бред подписывать не буду, так Шпагину и скажи! Думал, я терпеть буду? А хрен ему. Хрен ему, Сеня.

— Сильно.

Я не узнавал Поганкина, он как-то невероятно ожил, загорелся. Для грубых слов огрубел и ватный голосок, с глаз сошла пелена, и даже засохшая на лице кровь вдруг заиграла этот красно-кубинский мотив.

— Ты вообще знаешь, что он делает? Он понабрал сплошь идиотов, Рыбного этого инженером поставил, и тянут резину, тянут.

Поганкин подскочил, трясущимися руками вынул сигарету и принялся нервно курить в форточку. Надо сказать, что весь пепел падал на подоконник.

— Молодец, Шпагин, страхуется, падла. Седьмой образец меняем, а ему что? Копеечка-то падает. Падает, сука. Они ж ни черта не знают, Сеня. Грузовой отсек у них в поперечнике восемь и пять метра, а экипажу, наверное, снаружи сидеть? Я… Я говорю… Сеня, я им говорю: герметичную… кхм… — Поганкин закашлялся. — Герметичную кабину, не их говно, а цельносварную, но нет же, Шпагину виднее. Он человек простой, маленький, а маленькие люди не испытывают большой вины.

— Ага.

— Чего?

— Ну, нехорошо, да.

— В общем, ноги моей там больше не будет. Плюют они в космос. На все эти… на старания, Сеня, пускай, а вот на меня не надо. На меня не надо.