Книга Мю Цефея. Игры и Имена, страница 61 – Александра Давыдова, Дмитрий Орлов, Александра Хохлова, и др.

Главный факт «против» заключался в том, что в этом прежнем привычном мире я начал подмечать совершенно новые детали. Песня о «Прекрасном далеко» вдруг дала фальшь, а потом заиграла мотивами Pink Floyd, Мика Джаггера и Шевчука. Мой футбольный мяч не выцвел и не порвался, но каким-то неведомым образом оказался на верхней полке в кладовой. Там же, где отбывали срок плюшевая лиса, коробка с цветными карандашами и деревянная ракетка для бадминтона.

И, вместо того чтобы, как раньше, вечером учиться играть на гитаре — я научился подолгу смотреть в окно и быть неприятным самому себе.

Мир остался прежним, но как-то раз тот же соседский дядя Толик спросил: «Сень, найдется закурить?» И у меня внезапно нашлось.

Я был сделан из какого-то непонятного вещества, из двух несовместимых столкновений. Одно представляло собой ярко-алую бурю салютов, чудес и жвачки, а второе тянуло к земле черным эспандером обиды и детского непонимания. И тому и другому я отдал все свои слезы и улыбки, прожил с ними бок о бок маленькую жизнь. И вот сейчас, только сейчас, стал понимать, что скоро столкновение обернется взрывом, после которого не останется уже ничего, кроме серо-взрослого понимания. Мой детский танк уедет по детской площадке в никогда, так и не выстрелив.

— Слушаешь?

— Слушаю, — кивнул Митрич.

Я прокашлялся на манер актера:

Милый мальчик, ты так весел,

Так светла твоя улыбка,

Расцелует душу плесень —

Хулли будет впереди?

Митрич приподнял светлую бровь:

— Маяковский?

— Чего?

— Это.

— Это сам.

— А-а. Ну… молодец, чего еще. Поэт.

— Дедушка мой поэт, а я просто разносторонний.

А тем временем работа шла своим чередом, я привыкал, втягивался, интересовался и делал. Решал кроссворды и запоминал анекдоты.

Поначалу я обижался на Поганкина, хотя подпись свою он все же оставил и на работу вышел. Трудно было избавиться от осадка. Наверное, той ночью я злился на себя, а Поганкин просто попался под руку.

А потом я почувствовал в нем изменения. Сперва пустяковые: он перестал прятаться по углам, из глаз выветрился спирт, голос перестал походить на похлебку. Это было только началом.

Новый Поганкин рос с каждым днем. Он всегда приходил в срок, мог часами объяснять мужикам инженерные излишки, а потом влегкую травить истории. Улыбался он, конечно, все так же — в промежуточном диапазоне между интеллигентом и инвалидом, но зато намного чаще.

Я догадался, что Поганкин настроен серьезно, когда понял, что каждый вечер после работы он исчезает в Главном ангаре. А как-то раз в курилке от него проскочила фраза:

— Я, конечно, никого не заставляю, согласие сугубо добровольное.

На что Митрич ответил:

— Да чего ты, Петь, все ж все понимают.

Вскоре посвятили и меня. Оказалось, что Поганкин хочет воспользоваться самым правовым и честным днем в году — днем проверки.

— Приедет комиссия из Москвы, скорее всего во главе с Ибриошвили — я его знаю, принципиальный мужик. Шпагин будет им показывать корпус, работников и, конечно, объекты. И там, в Главном ангаре, мы уже будем доказывать. Я когда-то давно так же Шпагину объяснял, но ему это совсем не нужно было.

— А Ибриошвили-то нужно?

— Ему в первую очередь, седьмой образец поганят. А он старой закалки, у него одеколон со вкусом пятилетки и башмаки стахановской марки. Если заявим все и я сразу объясню на примере нового, то, может, он даст добро на разбирательство, пришлет специалистов, а мы уже тогда вспомним Шпагину с его инженерами все бредни за прошлые образцы. И прямоугольные крылья, и этот недо-«Восток» вместо кабины, и чего он про посадку городил. Ну?