Книга Мой парень — французский шпион, страница 25 – Вера Арнгольд

Здравствуй, дедушка Мороз, борода из ваты. Я чуть не треснула от ревности при рассказе о Рите, потом эти странные поездки в Россию, на майдан Украины. Ну? Я продолжаю злиться, но уже слегка. Потому что Эжен так улыбается, что хочется броситься к нему прямо сейчас. Вот через экран перепрыгнуть. У меня давно не было любви. Да и секса тоже. В нашей стране с сексом большие проблемы. Не идет он без любви, только в нагрузку. Потому что когда только секс, то обычно оба напиваются, чтобы вокруг было все нечетко, будто ненастоящее.

Эх, вспоминается отчего-то неприличная история с мадам Дандевиль и скабрезником поэтом Аполлоном Григорьевым! Так и хочется высказать французу все, что говаривал Аполлон несчастной (при этом ничего не подозревающей и, скажем так, недостойной такого обращения) мадам.

Я сейчас зла на Эжена и нагнетаю тучи. И конечно, хочу его обвинить, как и всякая рассерженная женщина, не в любви ко мне, а просто в желании секса. Вот ведь не могу я расслабиться ни на минуту.

Как уже рассказывала вам, у французско-оренбургского генерала ВиктОра Дандевиля была препрелестнейшая и очень красивая жена. Образованнейшая донельзя, интересовалась политикой, рисовала акварелью. И звали ее Любовь! Любовь Захаровна Бакс. Милейшая, нежнейшая. Ну, та самая, которая у поэта Плещеева «рафаэлевская мадонна». И тут… заявляется в Оренбург, в провинцию, светский петербургский хлыщ поэт Аполлон Григорьев, который при всей поэтической утонченности читает лекции в Оренбурге о Пушкине, его принимают у губернатора Перовского, пишет статьи в журналы, стихи, критические литературные разборы, — а он со своими друзьями в переписке по-свойски, словно персонаж Гоголя Ноздрев, пренебрежительно отзывается о том месте, где его приютили из милости (так как поэт был разорен и под опалой): «С Казанью кончаются города и начинаются сочиненные правительственные притоны — Самара, Бузулук, Оренбург». Сколько же он, подлец, выпил?

А про m-me Дандевиль он такое посмел сказать… «Через полторы недели попечительница комитета о бедных m-me Дандевиль спрашивала нашего инспектора, чем меня поблагодарить (за лекции о Пушкине). Федоров вызвался отвечать за меня, что я не беру ни деньгами, ни вещами, а телом, да и то через (…), а при (…) в титьки».

Сдается мне, что, попади похабные дневниковые записки в руки мужа-подполковника, не сносить бы Аполлону головы, не то чтобы лаврового венка на ней и кое-каких причиндалов. Ну, тех, на какие смотрели казаки в Лувре! Ибо, хотя Дандевиль и был французом по крови и поэтому мог понять и смех и грех, но он уже был более русским казаком, а именно исполняющим обязанности наказного атамана Оренбургского казачьего войска, и такую подлость в отношении своей «мадонны» не спустил бы! Стреляться? Не-е… Гнали бы голого поэта нагайками сквозь казачий строй на глазах у Любови.

Я строго смотрю в глаза Эжену. И он смущается. Тушуется под взглядом степной серьезной женщины. У него становятся беспомощными глаза, уголки рта опускаются вниз. Нет, Эжен не поэт Григорьев. Он не станет меня обманывать и потом скабрезничать с друзьями.

Раньше я думала, что любовь можно скрыть. Любить тайно. Смотреть мимо, а самой типа любить, страдать и тыры-пыры. Нет. Любовь не скрыть и не нужно скрывать. Зачем? Жизнь человеческая так коротка. Перед смертью спросишь себя с горечью: что же я так? Промучился, промолчал до самого конца…