Онлайн книга «Пиковый туз»
|
– Но Вревский не растерялся, схватил горн и встал боком к строю. Его высочество и генералы видели кудри, а мы дивились на бритое темя. – А он, охаверник[56], еще и дудел вместо уставной музыки что-то фривольное. – Да, да, из водевиля, – Митя с воодушевлением пропел. – В людях – ангел, не жена, дома с мужем – сатана, трата-ти-та-та! Но осекся, увидев помертвевший взгляд Ковнича. Да и сам тоже вспомнил: через неделю гуляку Вревского сразила черкесская пуля. Кавказ встретил эскадрон жестоко, многие друзья погибли в первом же сражении. Выпили молча, за вечную память и царство небесное. – Смерть спала с нами в обнимку, – полковник уставился в потолок, не замечая ни мраморных ангелов, ни золоченых виньеток. Взгляд его уходил сквозь эту аляповатую роскошь в те суровые дни походной жизни. – А нам мало было этих враждебных гор. Мы сами стали горами и вулканами! Подпирали головами небо, клокотали, дымились. За высшую доблесть почитали пулям не кланяться. Чертовы гордецы! Дуэли затевали по мелочам. Ты, Митя, можешь ли ты припомнить, по какому поводу мы стрелялись? – Все эти годы терзаю память, но без успеха. Помню невероятно-огромную луну над Бештау[57]. И что пили много, – почтмейстер затянул еще одну песенку, но уже негромко: – Когда я пьян, а пьян всегда я, Ничто меня не устрашит. И никакая сила ада Мое блаженство не смутит… – И на дуэли пьяны мы были, до крайней степени. Не сумели даже попасть друг в друга, – Ковнич дотянулся до бутылки, налил по новой. – Это на шести шагах! – За тот поединок меня и разжаловали. – А меня нет. Отец вступился, отозвал в Петербург. Было неимоверно стыдно. Я не просил о снисхождении, а выглядело, будто от войны бегу, чтобы отсидеться в штабных коридорах. Он осушил бокал, не поднимая глаз. Митя свой только пригубил. – Наши пути разошлись, но я читал в газетах судебные хроники, так и узнал о твоем приговоре. Переживал, не сыграла ли та злосчастная дуэль роковую роль, – Ковнич не пытался скрыть смущение. – Писал десятки прошений в собственную Его Императорского Величества канцелярию, требовал пересмотра дела. Оправдания требовал! – Выходит, тебя благодарить надо. Пересмотрели, часть срока каторги сняли: из двадцати лет отбыл меньше половины. Ныне служу по почтовому ведомству, – теперь и Митя выпил до дна. – Но моя история пресная. А ты, говорят, удачно женился, с богатым приданым. Обзавелся наследником? В ладу ли с супругой? Или по-прежнему слывешь завзятым любителем оперы? Оба захохотали, преувеличенно громко, с задором и удалью молодых гусар. Мармеладов же старался быть как можно незаметнее. В салоне княгини он отошел в темный угол и застыл там, сложив руки в карманы сюртука. «Мумии» пили чай. Во главе стола высился самовар – серебряный колосс, в медалях и вензелях. Ведра на три, не меньше. Старая княгиня сама разливала из заварного чайника слегка подрагивающей рукой. Фарфоровые чашки украшали толстомясые ангелочки и мифические девы. Разноцветными морями плескались в вазах варенья семи сортов, от сладчайшего из сливы-венгерки до умеренно кислого из сливы-турчанки. Киевское сухое варенье, крыжовенное, – любимое лакомство хозяйки, – подали на отдельном подносе и поставили поближе к ней. Ровными, пока еще не разграбленными горками лежали на тарелках кубики белой пастилы, миндальные пирожные и крохотные бисквиты. А вот мед каштановый, а этот, – прозрачный, – липовый. В такие вкусно окунать свежие, еще горячие калачи, чтобы дух по улице плыл, вырываясь в распахнутые окна. И кто сказал, что господа не едят калачей? Ишь, набросились… |