Книга Пиковый туз, страница 85 – Стасс Бабицкий

Мармеладов не стал спорить. Хозяин легко переменяет настроения, может осерчать на ровном месте. Оставит без обеда. Поэтому соглашался, а попутно и картины хвалил. Помещик развесил их повсюду. Тяжелые рамы создавали занимательную иллюзию: будто смотришь не на холст с красками, а в распахнутое окно природой любуешься.

– Зимой особенно хорошо, – мечтательно протянул Городницкий. – Окна не открываем, чтобы дом не выстудить. А на стекле – изморозь, ничего не видно. Зато зайдешь в музыкальную гостиную – там весна, в банкетную залу – там золотая осень. Но особливо мне нравится эта комната. Лето…

Разнообразные настроения выплескивались с холстов на зрителя. Печальные ивы оплакивают затянутый ряской, умирающий пруд. А тут два дуба на опушке сплелись корнями и яростно бодаются – кто кого повалит, не понимая, что если рухнет один, то обоим смерть. Или огромное, в полстены, ржаное поле, колоски разметались вокруг тропинки, как волосы зачесанные на пробор.

– Вы не любите людей? – спросил Мармеладов. – Мы прошли уже пять комнат и везде сплошь пейзажи.

– Люди, ежели на них долго смотришь, утомляют. А природа – нет. К тому же, я «Русалкок» в спальне повесил, – помещик скабрезно захихикал. – И здесь, во ржи, видите? Ближе к горизонту. Разве не люди?

Черные мушки терялись на огромном полотне. Художник взял тончайшую кисть и самым кончиком, практически одним волоском, прописал силуэты жнецов. Этот сюжет кое-что напомнил сыщику.

– Михаил Андреевич, не объясните ли мне, городскому недотепе… Почему ваши луга скошены, поля убраны, а на землях барона – трава по пояс?

– Некому косить. Мужики разбежались. Часть ко мне прибилась, иные в Красном теперь живут. Но большинство в Москву ушли, искать быстрый заработок. А у горстки, по-прежнему обитающей в нетронутых пожаром хижинах, силенок на эти луга не хватает.

– Не хотите взять себе на покос?

– Мне чужого не надобно. Своего в избытке. Построил маслобойню, мельница есть, винокурня… Допустим, велю я луг баронов скосить. Курляндским родственникам да нашим земским чиновникам навру с три короба. Но что потом апостолу Петру скажу? В Писании четко сказано: не укради.

– Там также сказано: не убий, – пожал плечами Мармеладов. – По этой статье святой привратник спросит за сегодняшнего…

– Мерзавец стрелял первым, значит грех на нем, – голос помещика не дрогнул. – Прицелься он удачнее, и погубил бы не одного меня, а дюжину жизней. Я ведь много пользы для общества делаю. Содержу молодых талантов – музыкантов, актеров, одного юного живописца. Самородок! Но семья его бедствует, а в художественном училище строгие правила – нечем платить, ступайте за порог. Так бы и выгнали мальчишку, загубили чистейший талант. Благо, у меня есть связи… Узнал эту историю. Оплатил весь курс, стипендию выделил. Пусть кормит больного отца и братьев. Если я застрелю сорок головорезов, а одного гения спасу… Сдается мне, на небесах поймут правильно.

Схватив гостя за руку, Городницкий потащил его по лестнице на второй этаж.

– Сами оцените! – приговаривал он на ходу. – Сюда, в гостевую спальню, пожалуйте. Входите, входите же!

Мольберт стоял в затемненном углу, нарочно, для пущего эффекта. На холсте жила роща, пока еще не ограниченная никакими рамками. Деревья сползали за края, теснились, надвигая тень на соседей, толкались ветками. А в центре картины меж двух стволов пробивался одинокий солнечный луч. В нем смешалась дюжина разных красок, было непонятно, как он умудряется выглядеть таким ослепительно-белым.