Книга Патологоанатом. Истории из морга, страница 76 – Карла Валентайн

Это вполне соответствовало моим целям.

Но почему снаряжение умерших детей в последний путь требует столь деликатного отношения? Этот вопрос может показаться глупым и праздным, потому что речь идет о детях, а их смерть – это всегда великое потрясение, это великое горе, но ведь то же самое можно сказать и обо всех других умерших. Многие люди внезапно теряют своих любимых, тех, с кем они были близки многие годы – братьев, сестер, родителей, лучших друзей. Они тоже заслуживают бережного отношения и внимания. Но есть и особая причина того, что прощание с ребенком трогает нас сильнее. Возможно, это печаль о том, что эта жизнь так и не состоялась, о том, что смерть унесла невинное создание, и рухнули все связанные с ним надежды и упования.

В конце девяностых годов Великобританию потряс скандал с забором органов, разразившийся в госпитале Олдер-Хэй. Все началось с того, что потерявшая ребенка мать узнала, что сердце ее умершего ребенка было отправлено для каких-то опытов в Бристольский госпиталь без ее ведома и разрешения (то есть она похоронила своего ребенка без сердца). Началось расследование, в ходе которого выяснилось, что изъятия органов происходили и в Олдер-Хэй, и в Ливерпуле, неподалеку от того места, где я работала. По ходу дальнейшего расследования обнаружилось, что еще двести госпиталей и медицинских учебных заведений изымали органы, несмотря на неведение родителей, пользуясь тем, что об уведомлении родителей умалчивает закон о человеческих тканях 1961 года. Общественность вознегодовала, да и СМИ не способствовали успокоению умов. Газеты пестрели броскими заголовками: «Омерзительная практика злоупотреблений!» и «Мы вернулись во времена гробокопателей!» На самом деле, не происходило ничего противозаконного, если не считать деяний одного изворотливого патологоанатома, носившего имя, напоминавшее о готических романах ужасов – доктор Дик Ван Вельзен. Он работал в госпитале Олдер-Хэй, на который общественность почему-то обрушилась с особой яростью, и весь скандал назвали Олдер-Хэйским. Организация родителей, потерявших детей, потребовала внесения изменений в законодательство, и в 2005 году в Великобритании было учреждено управление по работе с человеческими тканями. Новому управлению вменили в обязанность следить за тем, чтобы в каждом случае было получено информированное согласие родителей или других близких родственников на изъятие органов у умерших детей, а также регулирование использования человеческих тканей во время патологоанатомических исследований, организации выставок органов и тканей, решений о трансплантации и так далее. Вот почему нам приходилось с особой тщательностью следить за внешним видом умерших детей, которых мы готовили к прощанию и похоронам, несмотря на то, что большинство родителей сами настаивали на вскрытии и, в своем большинстве, не возражали против изъятия органов. Мне кажется, что многие люди просто не оправились от того пресловутого скандала и нервно реагируют на непорядок, когда речь идет об умерших детях, и, при этом, присутствует страх, что ребенок будет похоронен в «неполном виде», что отражает прежний страх перед вскрытиями.

Все это привело к искаженным представлениям о детских аутопсиях и о заспиртованных образцах, какие хранятся, например, в моем музее, несмотря на то, что мы относимся к ним не так, как к «заспиртованным уродцам» прошлого. Почему люди более чувствительны к законсервированным младенцам и их органам, чем к образцам органов и тканей взрослых людей? Может быть, дети, плавающие в банке с раствором или лежащие на прозекторском столе, представляются более человеческими с их крохотными ресничками, пальчиками и ноготками? Или мысль о несостоявшейся жизни делает многих людей более чувствительными к детской смерти? Некоторые думают, что выставление в музеях этих тел и органов может травмировать тех, у кого были выкидыши или рождались мертвые дети. Но как тогда быть с женщинами патологоанатомами, полицейскими, социальными работниками, которые сталкиваются с такими травмами как в своей личной жизни, так и на работе? Они бросают работу? Жизнь для них останавливается и теряет смысл?