Книга Дело «Тысячи и одной ночи», страница 46 – Джон Диксон Карр

Начать с того, что записку нашли в кармане его пальто, в котором было достаточно места, чтобы она могла свободно вывалиться. Никто не садится за пишущую машинку в верхней одежде, к тому же парадной, и даже если какой-то оригинал и складывает недописанные записки в карманы парадных пальто, то вряд ли он сперва тщательно заминает их по краям, таская в карманах другой одежды, потом достает, пачкает в угле и сует в пустой карман, из которого записка может легко выскочить. Теперь мне уже все представлялось так, что Маннеринг не был ни адресатом, ни автором записки. Скорее всего, он подобрал ее где-то и в спешке сунул себе в карман. На записке стоял день недели «среда», значит подобрать он ее мог в ближайшие два дня, ну либо же в любой другой день, следующий за любой другой средой, и хотя теперь мне везде мерещилась угольная пыль, Маннеринг с одинаковым успехом мог подобрать записку как в любом уголке весьма немаленького Лондона, так и неподалеку от музея.

Хотя все это было только предположением, образ жуткого злодея, который нарисовало мое воображение, начинал таять и расплываться, словно восковая фигура. В тот момент я вдруг разозлился из-за того, что не взялся за Маннеринга прежде, чем понял это, и мой энтузиазм несколько охладел. Чтобы он не успел остыть вовсе, я направился к кабинету хранителя.

Там находились четыре человека; испытывая самые разные чувства, они подняли глаза на скрип открывающейся двери. В одном углу сидел Пруэн, он скрючился над планшетом для рисования, лежавшим на его тощих коленках, и недовольно переворачивал карты, раскладывая пасьянс. Прямо позади него возвышался констебль Мартин, буднично заглядывая Пруэну через плечо с таким видом, будто вот-вот посоветует положить пиковую девятку на червовую десятку. А за дальним концом стола из красного дерева, полулежа, вцепившись обеими руками в подлокотники кресла, Мириам Уэйд гневно сверлила дверь заплаканными глазами, впрочем, ее гнев был направлен не на меня…

Тогда, значит, на Маннеринга? В этом кабинете имел место какой-то скандал или же бурный взрыв эмоций, последствия которого явно улавливались в воздухе. До меня дошли его волны в тот момент, когда Маннеринг развернулся, возмутив атмосферу; натянутый как струна, он стоял, почти отвернувшись от Мириам, сложив на груди руки, и с видом разбойника из романтической поэмы мрачно разглядывал настенный сейф в другом конце комнаты. Вновь мне бросились в глаза его темные волосы и суровое лицо с лохматыми бровями. В соответствующем окружении, более экзотичном, нежели полицейский участок, он выглядел бы поистине впечатляюще. Его рот, изогнутый в мрачной улыбке, медленно открылся.

– О, инспектор, – произнес он с дьявольской обходительностью, – мы уж было решили, что вы позабыли о нас и отправились домой.

Карта в руке Пруэна зависла в воздухе. Раздался его тонкий визгливый голос.

– Слава богу, вы вернулись, – проскрипел он. – Вы хоть человек, а не поросячий хвостик. Может, хоть у вас выйдет утихомирить этого арабского шейха. Госпожа Мириам из-за него расстраивается.

Тут госпожа Мириам воскликнула: «Пруэн!» – и тот затих словно подстреленный, слившись с креслом и бормоча себе что-то под нос. Затем она обратила на Маннеринга свое прекрасное лицо, выражающее тревожное раскаяние и раскрасневшееся от слез, которые все еще висели на ее ресницах. Везет же кому-то на этом свете.