Книга Ну а теперь – убийство!, страница 25 – Джон Диксон Карр

Больше всего ей хотелось произвести впечатление на Фрэнсис Флёр, представ перед ней умудренной жизненным опытом дамой – проницательной и пресыщенной, – которая могла бы украсить собой мраморные скамеечки в Древнем Риме. Это стало ее целью – в такой мере, что она едва улавливала смысл произносимых вокруг нее слов. А в результате ее приняли за девятнадцатилетнюю, хотя ей было уже двадцать два, а в душе она вообще надеялась, что выглядит на двадцать восемь.

Все звуки в этом полутемном гулком амбаре пролетали мимо ее ушей. Рядом с ней прошел бутафор с большим зеркалом в руках. Перед Моникой возникло ее собственное отражение: водруженные на перекладину стула каблуки, подбородок на сжатых кулаках и возмущенно изогнутый рот. Ее взору предстали светлые волосы со стрижкой удлиненное каре, широко посаженные глаза серовато-голубого оттенка, короткий нос и полная нижняя губа, строгий серый костюм и белая блузка – полная противоположность беззастенчивым чарам богини грома. В результате этого наблюдения Моника состроила зеркалу гримасу, смахивавшую на выражение презрения в пантомиме, такую жуткую, что бутафор, который смотрел прямо в ее невидящие глаза и работал не покладая рук уже целый день, возмутился. И он имел на то все основания.

Фрэнсис Флёр, видимо, посчитала ее полной дурой.

Но все же у Моники возникло какое-то не совсем понятное ощущение, что с Фрэнсис Флёр что-то не так.

Моника не могла определить, что ее смущает. Не то чтобы она разочаровалась – отнюдь нет. Нет! Мисс Флёр была, несомненно, красива. И очень любезна. Разве она могла кому-то не нравиться? И все же Монике, разум которой функционировал даже в ее нынешнем очарованно-потерянном состоянии, показалось, что мисс Флёр не особо умна.

Кроме того, Монике, которая являлась любительницей Древнего Рима, показалось, что мисс Флёр не вписывается в ту эпоху. Эта ее фраза «мой муж говорит…» соскользнула с языка актрисы c непринужденностью, свидетельствовавшей о том, что она употребляет ее регулярно. В этом плане слух у Моники был крайне острый, поскольку высказывания мисс Флосси Стэнтон состояли почти исключительно из таких оборотов, как «мой брат говорит» или «как я и говорила моему брату». Но справедливости ради: не то чтобы Моника ожидала, что в жизни вне экрана мисс Флёр будет декламировать блистательные эпиграммы, возлежать в окружении голубок и придворных и призывать к уничтожению христиан, что, как известно всякому кинозрителю, являлось единственным занятием любого древнего римлянина. Однако тут первую скрипку играли ощущения, а также инстинкты, подкрепленные знаниями. Вот Моника и ощутила, что мисс Фрэнсис Флёр не обладает истинным римским духом.

В то время как этот отвратительный Картрайт, с другой стороны…

– Мисс! – раздался голос позади нее. – Мисс Стэнтон!

Она его не услышала.

Перед ее внутренним взором стоял Картрайт, в римской тоге, со своей шерлок-холмсовской трубкой во рту и рукой, поднятой вверх, перед тем как изречь назидание. Моника откинулась на спинку стула и в голос рассмеялась – впервые с начала дня.

Кесарю кесарево: Картрайт в качестве древнего римлянина выглядел бы совсем недурно. Он бы до хрипоты спорил с квиритами^[17]и ночи напролет объяснял бы, почему чья-нибудь эпическая поэма – дрянь. Если бы он только сбрил эту поблескивающую на солнце, собирающую пылинки, крайне комично выглядевшую бороду!