Книга Смерть на жемчужной ферме, страница 46 – Ад Бенноэр, Арнольд Беннет, Морган Джонсон, и др.

Внезапно Бэгшоу заметил, что к кучке его слушателей присоединилась еще одна незначительная фигура.

– Ну, а вы, патер Браун! – сказал он, улыбаясь. – Что вы думаете о процессе?

– Видите ли, – ответил священник довольно рассеянно, – меня больше всего поразило, как мало похожи на себя люди, когда они надевают парик. Вы говорите, что прокурор выглядел очень грозно. Но мне удалось увидеть его, когда он на минуту снял парик. Право же, он выглядел совсем другим человеком. Во-первых, он совершенно лысый.

– Боюсь, что это не мешает ему быть весьма опасным для подсудимого, – ответил Бэгшоу. – Я полагаю, вам не удастся построить защиту на том, что прокурор – лысый.

– Не совсем так! – добродушно сказал патер Браун. – Я вот все думаю, как мало люди знают людей. Предположим, что я попал в какую-нибудь далекую страну, где никогда не слыхали об Англии. Предположим, что я расскажу тамошним жителям, что у меня на родине существует человек, который не станет разбирать вопроса о жизни и смерти, прежде чем он не водрузит себе на голову сооружения из конского волоса с небольшими хвостиками позади и седыми буклями по бокам, как у старухи времен королевы Виктории. Они, пожалуй, подумают, что он просто эксцентричен; но он не эксцентричен, он только раб условности. Они будут так думать, потому что они не знают, что такое английский судейский, потому что они вообще не знают, что такое «судейский». Ну вот, а судейский не знает, что такое поэт. Он не понимает, что эксцентричные поступки поэта показались бы совсем не эксцентричными другим поэтам. Ему кажется странным, что Орм два часа бродил по великолепному саду, ничего не делая. Но помилуйте! Поэт может гулять по саду хоть десять часов, если у него слагается в голове поэма. Защитник Орма оказался точно таким же тупицей. Ему так и не пришло в голову задать Орму единственный вполне очевидный вопрос.

– Какой же именно вопрос! – спросил Бэгшоу.

– Ну, ясно: какую поэму он создавал в это время? – нетерпеливо ответил патер Браун. – Какие строки он рифмовал, какой он подбирал эпитет, какую строфу отчеканивал? Если бы в суде нашлись образованные люди, знающие, что такое литература, они бы знали точно, каким делом занимался Орм в саду. Вы спрашиваете мануфактурщика, каковы условия работы его фабрики; но никому не приходит в голову мысль об условиях, в которых фабрикуется поэзия. Она делается путем ничегонеделанья.

– Все это очень хорошо, – сказал сыщик, – но почему он прятался? Почему он взобрался по этой старой поломанной лестнице и остался там? Ведь она никуда не вела.

– Именно потому, что она никуда не вела! – страстно воскликнул патер Браун. – Всякий, кто пригляделся бы пристальней к этому входу в пустое пространство, понял бы, что поэт неминуемо пойдет туда, как пойдет и ребенок.

Он несколько секунд молча моргал, потом прибавил виноватым тоном:

– Простите, пожалуйста! Но мне так странно, что никто этого не понял. И потом там было еще одно обстоятельство. Разве вам не известно, что художник имеет на каждый предмет только один правильный угол зрения. Дерево, корова, облако означают для него что-либо только под одним единственным углом зрения, точно так же, как три буквы образуют слово только при одной определенной их расстановке. Ну, так вот! Вид иллюминованного сада с разрушенного мостика был единственный правильный на него вид. Это было нечто вроде сказочного ракурса: Орм как бы смотрел вниз на небо и видел звезды, растущие на деревьях, и сияющий пруд, упавший луной на лужайку, как в радостной детской сказке. Он мог бы смотреть на все это целую вечность. Если бы вы сказали ему, что та лесенка никуда не ведет, он ответил бы вам, что она повела его в сказочную страну на краю света. Но неужели вы думаете, что он сказал бы это, стоя у свидетельской решетки. Что бы вы про него подумали, если бы он это сказал. Вы болтаете о цеховом суде, почему вы не предали его суду поэтов.