Книга Дело об «Иррегулярных силах с Бейкер-стрит», страница 22 – Энтони Бучер

— Мистер Ридгли, — сказала Морин, высвободив руку, — страх перед обществом удерживает нас от много. Прямо сейчас он не позволяет мне нанести хороший удар правой по вашей мужественной современности.

Интервьюер сделал глоток и откинулся на спинку кресла. Сдаётся, это было бы неплохо.

— Ну-ну, — сказал Харрисон Ридгли III. — Пожалуйста, не разыгрывайте оскорблённую героиню. Вы просто подошли для иллюстрации как нельзя кстати и, естественно, должны понимать, что вы чертовски привлекательная девица.

— Я слышала это раньше, и тогда это нравилось мне больше.

— Вне всякого сомнения. Признаю, что, как правило, рыцарский подход куда эффективнее. Но мне уже не так легко напяливать лохмотья Галахада. Видите ли, когда-то я глубоко уважал женщин. Лишь тот, кто был таким, может знать вас такими, каковы вы есть. Я мог бы, — улыбнулся он, — поведать вам одну небольшую историю. Жила-была пастушка по имени Филлида, и жила она — не будет неуместным сказать «обитала» — в увитой виноградными лозами беседке, со своим братом, поэтом Корродоном. В один прекрасный день — и Судьба с ухмылкой распорядилась, дабы случилось это в счастливейший из месяцев…

Морин нетерпеливо встряхнула чёрной шевелюрой.

— Современность, как же, мистер Ридгли. Вы дёргаете за ниточки, которые ни разу никому не вытянули «Оскар». И, строго конфиденциально, они скрипят от натуги.

И она оставила мистера Ридгли со странной улыбкой болезненного удовлетворения созерцать пятую порцию виски.

— Боюсь, — объяснял Дрю Фернесс, — у меня в самом деле нет никакого представления об этом.

Проходившая мимо Морин улыбнулась. Колумнист, избравший профессора английского языка, был когда-то спортивным репортёром, и теперь ему не терпелось узнать, сколько игроков первого состава футбольной команды Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе за 1938 год явились на весеннюю тренировку.

— Тогда скажите, профессор, — неустрашимо продолжал он, — как вы думаете, велики ли шансы, что Кенни Вашингтон^[33]получит этой осенью всеамериканское признание?

Фернесс бросил умоляющий взгляд на Морин, безмолвно прося избавить его от этого допроса, но она, притворившись, что не замечает его, направилась к Отто Федерхуту, общавшемуся с наиболее осведомлёнными в политике корреспондентами.

— Битва — не то слово, — говорил австриец. — И борьба — не то. Быть может, бой — но нет, и это не подходит. О нашем пишущем безумце должно сказать одно — он привнёс в ваш язык одно из наших благороднейших слов: Kampf. «Mein Kampf», — сказал он в своём слепом высокомерии. Но мы верим ему на слово и даруем это слово вам. Это unser Kampf, unser aller Kampf.^[34]И эта Kampf касается всех нас, даже вас, — его тяжёлый, звучный голос слегка сбавил громкость. — Когда Австрия была Австрией, я знал её и любил за веселье и обаяние. Но я не был одним из тех, кто создал это обаяние. Я не был тем австрийцем, каких вы воображаете — лихим молодым Leutnant, который пьёт вино у «Heuriger» и кружит süsse Mädels^[35]под вальсы Штрауса, пока на его увлажнённых вином губах задержалась шутка из Нестроя.^[36]Нет, я не был весел; но я дал Австрии то, без чего нет веселья под солнцам; я дал ей правосудие. Своё правосудие я называл правосудием Моцарта; ибо как его классическая чистота смягчалась красотой и теплом человеческой мелодии, так и моя учёность, моя логика смягчалась милосердием и пониманием людей. Но теперь не время для милосердия, друзья мои. Они не знают милосердия, и мы не можем позволить себе знать его. Теперь мы ищем только справедливости, и справедливости мы должны достичь.