Книга Повелитель света, страница 394 – Морис Ренар

В последних лучах этого печально известного дня у дома Фиески по-прежнему царило оживление. На подступах к зданию были выставлены солдатские караулы. «Кафе тысячи колонн» превратилось в гауптвахту. И там, наверху, за знаменитым покосившимся жалюзи, яркий свет, которому предстояло погаснуть лишь на рассвете, освещал сцену допроса. Было произведено немало арестов, и при помощи бинокля легко можно было различить мертвенно-бледные лица этих застращанных бедняг, отстаивавших свою невиновность.

На следующее утро на месте убийства Сезара Кристиани в присутствии облаченных в траур Наполеона, Анриетты и семейства Лебуляр в полном составе высадился новый десант служителей закона. Воспитанницу старого корсара тщательно, но с доброжелательностью допросили. Судебный следователь и его секретарь устроились за небольшим мраморным столиком. Бюро с круглой крышкой, из которого предварительно вынули все бумаги, было опечатано. Полицейские осмотрели комнату сверху донизу. Они уже собирались скатать окровавленный ковер, чтобы забрать с собой в качестве вещественного доказательства, когда явился довольно молодой еще мужчина с артистическими манерами, несший под мышкой небольшой этюдник. Все без труда признали в нем Эжена Лами и поняли, что он просит разрешения сделать набросок кабинета в том виде, в котором тот пребывал в данный момент. Ему любезно это позволили, и, пока участники этой судебной сцены продолжали свою работу, обследуя вольер, Эжен Лами устроился в уголке между двумя дверьми, установил перед собой шаткий складной мольберт, и его голубые глаза завладели «интерьером», вид которого он намеревался запечатлеть для будущих поколений.

Теперь уже в студии на улице Турнон произошли некоторые изменения. Черный занавес, скользящий по длинному металлическому карнизу, мог закрыть оконный проем и погрузить просторный зал в темноту. У стены, напротив кинопроекционного аппарата, был установлен белый экран.

Они распечатали позитивы нужных кадров из фильмов, снятых во время большого сеанса. Увеличили несколько снимков убийцы. И Шарль снова и снова просматривал на экране сцену быстрого и жестокого преступления, сравнивая портреты Фабиуса и того, кто убил его прапрапрадеда.

И с каждым разом отчаивался все больше и больше. Сходство не было столь полным, чтобы можно было с уверенностью сказать: «Да, Фабиус и есть убийца». Различия не проявлялись до такой степени, чтобы можно было утверждать обратное. Если бы судьи 1835 года располагали этими фильмами, уж они бы, имея возможность пригласить к себе Фабиуса Ортофьери, наверняка извлекли из пленок огромную пользу, но теперь, когда обвиняемый был представлен лишь несколькими нечеткими и неодинаковыми изображениями, однозначный вывод – его изобличающий или же оправдывающий – сделать не представлялось возможным. Интересно было бы узнать, что сказал бы полицейский Карту́, будь в его распоряжении лишь столь сомнительного качества изображения убийцы, при том допущении, опять же, что убийцей был именно тот человек, которого он видел снующим туда и сюда по бульвару, – человек, которого он, в общем-то, видел только мельком. Имея перед собой только такие изображения, стал бы Карту́ настаивать, что Фабиус и тот мужчина похожи как две капли воды?