Книга Аптекарский огород попаданки, страница 155 – Ри Даль

Путь до Искандеркуля, озера в горах, сулил серьёзные тяготы, даже опасности. Павел Григорьевич, майор гарнизона, раздобыл нам повозку — простую, но крепкую, запряжённую двумя лошадьми, и проводника, узбека по имени Рустам, чьё лицо, изрезанное морщинами, хранило молчаливую суровость.

Повозка была нагружена запасами: мешки с лепёшками, сушёным мясом, бурдюки с водой и немного чая, завёрнутого в ткань. Василий Степанович настоял на палатке — одной, чтобы не обременять лошадей, — и я, хоть и чувствовала неловкость, согласилась. Приличия, конечно, соблюдём, но в горах, где ночи студёные, а ветра пронизывают до костей, выбора особого нет.

— Готовы, Александра Ивановна? — спросил Василий Степанович, оглядев повозку.

— Готова, — решительно ответила я. — А вы, Василий Степанович? Не передумали пускаться в эту авантюру?

Он усмехнулся — одним уголком губ.

— Авантюры, сударыня, мне не в новинку. А вот вы… — он помедлил, глядя на меня внимательно, — вы уверены, что выдержите дорогу?

Я вскинула подбородок.

— Выдержу, — отрезала я. — Не забывайте про мою полевую службу. На Балканах тоже был не курорт. А ради Николаши я тем более и не такое выдержу.

Булыгин кивнул. Мы забрались в повозку, Рустам щёлкнул вожжами, и лошади тронулись, поднимая клубы пыли. Самарканд остался позади, его купола растворялись в утреннем свете, а впереди лежали горы — суровые, молчаливые, хранящие тайны, которые я так жаждала разгадать.

Дорога повела через равнины, где пыль вихрилась под колёсами, забиваясь в глаза и горло. Повозка скрипела, лошади фыркали, а Рустам, сидя впереди, молчал, лишь изредка покрикивая на животных. Я сидела рядом с Василием Степановичем, чувствуя, как неловкость между нами растёт. Мы были так близко — локоть к локтю, — но молчание разделяло нас, словно пропасть.

Чтобы отвлечься, я смотрела на пейзаж: степь, усыпанная жёлтыми цветами, сменялась холмами, а вдали уже маячили горы Зеравшана, их вершины ещё белели снегом. Воздух был сухим, и я то и дело прикладывалась к бурдюку с водой, стараясь не пролить ни капли.

— Как Агата? — спросила наконец, не выдержав тишины. Вопрос этот вертелся на языке с самого Самарканда, но я боялась его задавать, словно ответ мог ранить.

Василий Степанович повернулся ко мне, лицо его смягчилось.

— Агата здорова, слава Богу, — ответил он с теплом. — Растёт, шалит, как и положено ребёнку. Учится, хотя больше любит играть в прятки. — Он помедлил, глядя на дорогу. — Иногда спрашивает о вас, Александра Ивановна. Как поживает, мол, наша Сашенька?

Сердце моё дрогнуло. «Наша Сашенька…»

Я вспомнила Агату — её светлые косички, серьёзные глаза, как она цеплялась за мою руку, когда я поила её отваром и лечила пилюлями. То, что она помнит меня, грело душу, но в словах Василия Степановича была какая-то недосказанность.

— А вы что ей отвечаете? — спросила я, стараясь говорить легко.

Он усмехнулся, но в усмешке этой сквозила грусть.

— Говорю, что Сашенька уехала далеко, спасать других людей. Что ещё я могу ей сказать?

Я улыбнулась, чувствуя, как тепло разливается по груди.

— Я тоже о ней думаю, — проговорила тихо. — И молюсь, чтобы она росла счастливой.

Мы снова замолчали. Я решилась спросить ещё:

— Должно быть, она и по матери своей скучает?..

Вопрос вырвался прежде, чем я успела его обдумать, и я тут же пожалела. Лицо Булыгина напряглось. Я уже хотела извиниться, но он заговорил, тихо, почти шёпотом: