Книга Аптекарский огород попаданки, страница 161 – Ри Даль

Я рыдала, не в силах остановиться, и слова, воспоминания, любовь — всё смешалось в этом потоке, что я выливала перед ним, надеясь, молясь, что хоть что-то пробьётся, хоть что-то зажжёт искру в его душе. Я закрыла лицо руками, чувствуя, как слёзы текут сквозь пальцы, как боль раздирает грудь.

— Сашенька… — вдруг раздался голос, тихий, хриплый, но такой родной, что я замерла.

Я медленно подняла голову, боясь поверить.

Николаша смотрел на меня, и в его глазах, в этих тусклых, усталых глазах, мелькнуло что-то живое. Он шагнул ближе, неуверенно, почти падая, и повторил:

— Сашенька…

Я вскочила, забыв о боли, о пыли, обо всём. Слёзы застилали глаза, но я видела его — моего брата, моего Николашу, который смотрел на меня, и в его взгляде было узнавание, слабое, хрупкое, но настоящее.

— Николаша! — крикнула я, бросаясь к нему. На этот раз он не отстранился, а его руки, робко, неуверенно, обняли меня в ответ. Я прижалась к нему, рыдая, чувствуя, как его сердце бьётся под моей щекой, как его дыхание дрожит.

— Сашень… — прошептал он, и голос его сорвался. — Я… я не знаю… Но… птенец…

Я засмеялась сквозь слёзы, цепляясь за него, боясь отпустить. Он помнил. Пусть не всё, пусть только этот маленький, глупый кусочек прошлого, но он помнил. Это было началом. Это была надежда.

И вдруг он отстранился, посмотрел мимо меня, на Василия Степановича, который стоял в стороне, молчаливый, но с лицом, полным боли и гордости.

Николаша нахмурился, будто что-то вспоминая, и сказал, медленно, с трудом:

— Василий… Степанович? Это вы?

Я обернулась, задохнувшись от удивления.

Булыгин шагнул вперёд, его трость стукнула по полу, и он посмотрел на Николашу — долго, внимательно, словно видел его впервые.

— Здравствуй, Николай, — сказал он тихо, и в голосе его была такая смесь чувств — облегчения, вины, надежды. — Ты помнишь меня?..

Полумрак дома кузнеца был тёплым, пропитанным запахами свежеиспечённых лепёшек, сушёных трав и дыма от очага. Глинобитные стены, покрытые потемневшей от времени штукатуркой, хранили следы долгих лет: выцветшие узоры, выжженные солнцем, и трещины, словно морщины на лице старика-хозяина. В центре комнаты, на низком деревянном столе, покрытом вышитой скатертью с алыми и синими нитями, стояли глиняные миски с пловом, усыпанным золотистым шафраном, блюдо с сушёными абрикосами и орехами, и кувшин с кислым молоком. Очаг в углу потрескивал, бросая блики на лица собравшихся, и тени плясали на стенах, точно живые.

Я сидела на выстланной кошмой скамье, чувствуя, как твёрдое дерево давит на бёдра, но не могла отвести глаз от Николаши. Он был здесь, напротив меня, живой, настоящий, и это знание наполняло сердце такой радостью, что я едва дышала. Его лицо всё ещё казалось чужим, но в каждом его движении — в том, как он неловко держал глиняную пиалу, как хмурился, глядя в пустоту, — я видела своего брата. Моего Николашу. Слёзы, что текли в кузнице, высохли, но грудь всё ещё сжимало от смеси счастья и страха: а что, если он снова забудет? Что, если этот миг — лишь зыбкая милость судьбы?

Василий Степанович сидел рядом, его локти опирались на стол. Рустам, наш проводник, устроился у очага, переводя слова старика-кузнеца, чьё лицо, изрезанное морщинами, светилось смесью радушия и печали. Хозяин дома, которого звали Хаким, говорил медленно, с паузами, и его голос, хриплый, но тёплый, заполнял комнату.