Книга Аптекарский огород попаданки, страница 164 – Ри Даль

Булыгин опустил голову, его рука упала, и я подумала, что он снова уйдёт в своё молчание, в свою броню. Но он поднял взгляд, и его голос, низкий, почти надломленный, ударил в самое сердце.

— Вы значите для меня слишком многое, Александра Ивановна, — сказал он, и в его глазах была такая боль, что я задохнулась. — И лишь благодаря вам я выжил.

Я замерла, не понимая. Мои мысли путались, сердце колотилось, как у загнанной лошади.

— Что… что вы имеете в виду? — прошептала я, чувствуя, как голос дрожит. — Агату? О чём вы?

Он покачал головой, и его улыбка, горькая, почти мальчишеская, резанула меня.

— Нет, Александра Ивановна, — ответил тихо. — Вы стали для меня светом раньше. Гораздо раньше.

Я смотрела на него, чувствуя, как мир рушится. Его слова повисли в воздухе, и я не знала, что ответить, что думать, чему теперь верить.

Свет от глиняной лампы, стоявшей на низком столике, дрожал, бросая длинные тени на стены. Я стояла у двери, всё ещё сжимая рукав платья, влажный от слёз, и смотрела на Василия Степановича. Сердце колотилось, мысли путались, и я чувствовала, как гнев, боль и что-то ещё, чему я боялась дать имя, борются во мне, разрывая душу.

— О чём вы? — прошептала я. — Говорите ясно, Василий Степанович. Хватит загадок. Хватит молчания.

Он смотрел на меня, и в его глазах, обычно холодных, как зимнее небо, было столько боли, что я невольно шагнула назад, словно боялась пораниться. Булыгин сжал губы, будто борясь с собой, и наконец заговорил, медленно, с усилием, словно каждое слово вырывалось из глубин, где он прятал их годами.

— Николай… ваш брат… он был не просто моим сослуживцем, Александра Ивановна, — начал он. — Мы стали… друзьями. Насколько это возможно на войне, где смерть дышит в затылок. Он был… — Булыгин запнулся, его взгляд скользнул в пустоту, — он был мне как ещё один младший брат. Его жизнелюбие, его смех, его умение видеть прекрасное даже в аду… Это вдохновляло меня. Вдохновляло многих. Он говорил о доме, о своих мечтах, о красоте природы. И о вас, Александра Ивановна. О вас — больше всего.

Николаша… Он говорил обо мне. Я сжала руки, боясь, что если разожму пальцы, то развалюсь на куски.

— Он показывал мне вашу фотокарточку, — продолжал Василий Степанович, и его голос стал почти шёпотом. — Маленькую, потёртую, в кожаном футляре. Я смотрел на неё и… — он запнулся, опустил голову, будто стыдясь. — Ваши глаза, ваш взгляд… Они не отпускали. Николай говорил, что вы мечтаете стать врачом, что хотите спасать людей, но что… это, скорее всего, останется лишь фантазией.

Я смотрела на него, не в силах вымолвить ни слова. Фотокарточка? Моя фотокарточка? Я вспомнила, как Николаша, перед тем как уйти на войну, настоял, чтобы я сфотографировалась в ателье.

«Сашенька, — сказал тогда он, смеясь, — я буду хвастаться тобой перед всеми. Пусть знают, какая у меня красивая сестра». Я тогда отмахнулась, посмеялась, но он унёс эту карточку с собой.

— А потом… — голос Василия дрогнул, — потом была бойня. Взрыв. Кровь. Я видел, как Николай упал, как его накрыло огнём. Я… я пытался его вытащить. Полз, с оторванной ногой, с кровью, заливающей глаза. Я кричал его имя, искал… Но нашёл только его альбом. Тот, где он рисовал. И карточку. Вашу карточку. Она выпала, вся в пыли, но… целая. Я сжал её в руке, и… потерял сознание.