Книга Аптекарский огород попаданки, страница 162 – Ри Даль

— Юнус… он мне как сын, — начал Хаким, и Рустам перевёл, кивая. — Мой мальчик, мой Алишер, умер пять зим назад. Лихорадка забрала его. Я думал, сердце моё не выдержит. А потом… нашли этого парня в горах. Еле дышал, весь в крови. Я принёс его сюда, к очагу. Жена моя, покойная, говорила: «Хаким, это Аллах тебе сына вернул». Я выхаживал его, как своего. Мазал раны мёдом, поил отваром. Он не говорил, только смотрел — пусто, как горное озеро зимой. Но жил. И остался.

Я слушала, сжимая пальцы под столом, и чувствовала, как сердце разрывается. Хаким говорил о Николаше с такой любовью, с такой болью, что я не могла не жалеть его. Этот старик, потерявший сына, нашёл в моём брате утешение, и теперь я, сама того не желая, забирала у него эту хрупкую надежду. Я хотела сказать что-то, поблагодарить, но слова застревали в горле. Вместо этого я посмотрела на Николашу, который молчал, уставившись в пиалу, будто не слышал рассказа.

— Спасибо вам, Хаким, — сказала я наконец, и голос мой дрогнул. Рустам перевёл, и старик кивнул, его глаза, тёмные, как спелые сливы, встретились с моими. — Вы спасли его. Я… я никогда не забуду вашей доброты.

Хаким махнул рукой, будто отмахиваясь от похвалы, но в его улыбке была грусть.

— Он хороший, — сказал он через Рустама. — Сильный очень. Но… — старик помедлил, — память его… Она как песок. Уходит. Я вижу, как он мучается. Иногда сидит у озера, смотрит на воду, будто ищет что-то. Я думал, он никогда не вспомнит. А теперь… — Хаким посмотрел на меня, — ты пришла.

Я сглотнула, чувствуя, как слёзы снова подступают к ресницам. Николаша поднял голову, его взгляд остановился на мне. Он нахмурился, будто силился что-то понять, и я затаила дыхание, боясь спугнуть этот миг.

— Сашенька… — сказал он тихо, и моё сердце подпрыгнуло. — Я… я вижу дом. Деревья. Река… — он запнулся, его пальцы сжали пиалу так, что побелели костяшки. — Но… всё как в тумане. Не могу… ухватить.

Я подалась вперёд, забыв о том, что за столом чужие люди.

— Это наш дом, Николаша! — воскликнула я, едва сдерживая слёзы. — В Рязани! Река — это Ока, а деревья — яблони в саду! Ты помнишь, да? Помнишь?

Он покачал головой, но не отстранился, а его глаза, такие знакомые, искали мои.

— Ещё… война, — сказал он медленно, будто выдавливая слова. — Грохот. Огонь. Я… я бежал… или полз? Кто-то… — он нахмурился сильнее, — кто-то тащил меня. А потом… взрыв. И тьма. Ничего… больше ничего.

Я задохнулась, чувствуя, как кровь стучит в висках. Взрыв. Война. Он помнил. Пусть отрывочно, пусть осколками, но помнил!

Я схватила его руку, сжимая её с силой.

— Ты выжил, Николаша, — прошептала, и слёзы заструились по щекам. — Ты здесь. Со мной. Это главное.

Но его взгляд вдруг переместился — на Василия Степановича. Николаша прищурился, будто вглядываясь в лицо, которое знал, но не мог вспомнить. Его губы шевельнулись, и он сказал, медленно, с усилием:

— Я знаю вас. Знаю… Почему не могу вспомнить?

Я замерла, чувствуя, как воздух в комнате тяжелеет. Василий Степанович смотрел на Николашу. Он молчал.

— Василий Степанович, — не выдержала я. — Вы знали Николашу. Как? Откуда? Почему он вас помнит?

Булыгин медленно отставил пиалу, его пальцы, обычно твёрдые, чуть дрожали. Он посмотрел на меня, затем на Николашу, и заговорил — тихо, почти равнодушно, но я чувствовала, как он вымеряет каждое слово.