Книга Дочь мольфара, страница 62 – Ри Даль

На этом самом месте были те, кто жил вместе с Янко в соседних домах, здоровался с ним на одних и тех же улочках. Были те, кто не раз захаживал в его дом. Были те, кто делил с ним один стол. Кто наведывался к одному и тому же колодцу, кто пел одни и те же песни, кто крестился в общей толпе тем же перекрестьем, шептал ту же молитву. Кто отмечал праздники и горевал похороны. Кто помогал и кто улыбался.

Все они были тут. Все до единого.

Даже отец Янко, голова Шандор, тоже тут был. Уже ли ж и он, как все, поднимал с земли камень, чтобы затем, как все, бросить его в беззащитную девушку? Уже ли ж и его руки обагрены кровью невинной? Уже ли ж так?..

Янко опустился на колени. Подул ветер и швырнул ему в лицо горстку снега, но Янко не заметил этого. Ничего иного кругом он уже не замечал.

Он видел любимую, но не мог её узнать. Он видел Агнешку, но боялся отныне назвать её по имени. Он видел тело, насильственно лишённое души, и переставал понимать, как так сделалось, что самая прекрасная во всём свете красота преобразилась в уродливое безобразие. Как гладкий стан раскурочило в бесформенную кашу. Как милое и нежное лицо размозжило в котлетный фарш.

Ни губ, ни глаз, ни румяных щёк.

Ничего.

Долго сидел Янко. Долго смотрел. Долго свыкался с реальностью, которой не могло случиться. Но почему-то всё равно случилась, хотя такая реальность преступна и противоестественна.

Ветер дул, снег метался. Солнце светило мёртвым потусторонним светом. Наверное, потому что ничего живого на том склоне не было. Даже Янко в те часы умер. А поскольку умер, ни шевелиться, ни плакать он не мог. Оттого не шевелился и не плакал. Два трупа на горе оставались неподвижны, долго-долго.

А затем Янко поднял любимую на руки. Она и при жизни была нетяжёлой, а теперь сделалась совсем невесомой, наилегчайшей. Тело её, потерявшее гибкость, буквально рассыпалось в руках Янко. Но он продолжал идти, продолжал нести ношу, легковесную и абсолютно непосильную.

Спустился с горы, прошёл мимо курящегося пепелища, побрёл по тропе. А затем вновь начался подъём, и вскоре отрылся лес. Он встретил Янко, как положено в таких случаях, — молчаливо и мрачно. Будто бы лес всегда только и ждал, что однажды Янко зайдёт сюда именно так, будто бы сейчас вершилось давно предсказанное пророчество, и теперь, наконец, всё встало по своим местам. Отныне всё было таким, как задумывалось когда-то кем-то очень древним и очень жестоким.

Лес расступался перед Янко. Лес поглотил все звуки. Даже снег под ногами перестал скрипеть. А ноги Янко перестали чувствовать холод. Они шагали чеканно и почти торжественно. Правда, в той торжественности не имелось никакой радости, пускай самой малой.

Так в гробовом молчании Янко пришёл к ручью. Опустив возлюбленную на снег, он оторвал от собственной рубашки тряпицу и стал медленно, неторопливо и бережно омывать тело. Янко стирал следы крови и грязи, расправлял содранные клоки плоти, вправлял разломанные кости, вытаскивал камни из ран и занозы из-под ногтей.

Он не спешил. Он был спокоен и нежен с любимой, как если бы готовил её к первым супружеским объятьям, хоть и знал, что никакого супружества уже не случится. Как-то так распорядилась судьбина, что дала любовь, а счастья в придачу не дала. И единственное, что ещё осталось Янко, — проводить свою возлюбленную к Нави, показать ей путь, собрать её в последнюю дорогу.