Книга Дочь мольфара, страница 63 – Ри Даль

И отпустить. Как отпускают листья по ветру, как отпускают самодельные плотики по весенней реке.

Закончив с омовением Янко завернул хладное тело в тулуп, предварительно оторвав рукава, и достал из своей сумы веревку и гребень — тот самый, что Агнешка обронила здесь же, у ручья, ещё летом. Лето давно закончилось, унеся с собой всякую беззаботность. Беззаботности больше не было места в мире, где для чего-то продолжал жить Янко. Сейчас, по крайней мере, он знал, чем ему должно заняться. Янко причёсывал спутанные чёрные пряди одну за одной, одну за одной. Распутывал тщательно — волосок к волоску. Распутывал, чтобы вновь, хоть на какой-то краткий миг вновь узреть красоту, хотя бы её остатки.

Янко проводил гребнем спокойным, любовным жестом и тихо пел. Так положено — петь, когда радостно, петь, когда грустно, петь, когда хочется жить, петь, когда жить не хочется.

— Ты кровина моя, горемычная стать.

Где тот берег и край, где тебя мне сыскать.

В белом поле позёмкой усыпан твой след,

Вольный ветер размечет прощальный привет.

Станут горы стенами твоими навек,

Звёздным бисером сложит тебе оберег.

Мягко стелет трава и воркует ручей

Для тебя молодой и навеки ничьей.

Покончив с расчёсыванием, Янко прервал и песню. Смоляные пряди он переплёл в две косы и тщательно прикрыл шею и лицо Агнешки воротником тулупа. Затем завернул её ноги с оторванные рукава и потихоньку, виток за витком обмотал всё тело верёвкой — с пят и до плеч, чтобы мех не размотался, чтобы Агнешке оставалось тепло.

А после Янко занялся домовиной. Состроил самую что ни есть простенькую, как шалаш, двускатную. Только от земли повыше приподнял, насколько мог высоко. Натащил камней побольше для крепости и хворосту — для мягкости. Уложил возлюбленную на каменный подиум, прикрыл ветками поплотнее, снова привалил немного камнями.

Так и прошёл весь его день в этих хлопотах. И за весь день Янко ни разу не присел, ни разу слова не проронил. А как стало смеркаться, то работа была уже завершена, и Янко впервые утёр лоб рукавом, после вытер лицо. Тут он понял, что и лоб его, и лицо залило влагой. Только на лбу выступил пот от натуги, а на щеках — слёзы от внезапно накатившего горя.

Янко присел рядом с домовиной и впервые по-настоящему, громко и надрывно разрыдался.

Горел костёр. Слишком яркий для кромешной тьмы, слишком жаркий для наступившей зимы. Ни одной живой души, куда ни глянь, и оттого становилось как-то даже спокойнее. Янко смотрел на огонь и разговаривал с огнём. Он не смог бы объяснить, как это получалось, будто бы само собой, хотя и слов особо никаких не было, а разговор всё равно был. К тому же связный разговор, осмысленный.

Только и смысл разговора Янко не сумел бы передать. Просто теперь он понимал, каково это — быть мольфаром. Понимал, что ничего хорошего это не несёт, как не несёт и дурного. Просто так уж есть: был один порядок вещей, а затем стал другим, но тоже порядком.

Порядки меняются. С уходом старого мольфара появился новый, но в чём-то сильно схожий с былым Штефаном. Конечно, Янко не видел себя со стороны, но при этом твёрдо знал, что унаследовал не только дар общения с огнём и воздухом, но и иные метки. В чёрные волосы его впервые закралась седина, а под глазами пролегли несмываемые тени. Взгляд углубился и замедлился, дыхание распрямилось и потекло по-новому.