Книга Ненаписанное письмо, страница 64 – Игорь Толич

В детстве люди не умирают, они уходят на неопределенный срок. И ребенку не объяснить, что срок этот вполне определен вечностью. Однако вечность слишком велика — она не умещается в крошечный, интимный мир маленького человека.

Когда умерла мама, я знал, что она умерла, и что она этом не виновата. Но даже такое знание не препятствовало возникновению обиды — меня бросили, кинули, предали. Я остался один на один с миром, который еще толком не разглядел, а мама — один из главных провожатых в этот мир — ушла и не удостоверилась, что я уже могу самостоятельно ориентироваться здесь. Конечно, оставался еще отец. И в последствии именно он стал моим главным поводырем и советником, но потеря мамы — обида на нее, горечь — продолжали подтачивать маленького меня.

Я не заговаривал об этом с отцом, а на вопросы школьного психолога отвечал образцово-показательно. Но больше не потому, что не мог описать словами свои терзания, а для того, чтобы меня не приняли за психа. Удивительно, как дети быстро приспосабливаются к действительности, в которой хотят жить. Внутри я терзался непрощенным чувством к маме, но снаружи оставался нормальным ребенком, который не ищет дополнительных приключений на свою голову. Меня устраивало быть обыкновенным. А со временем тоска и обида заглохли. Их не стало так же, как воспоминаний. Возможно, поэтому они не переросли в агрессию.

Саша все помнила. Помнила и ненавидела. Как помнила и ненавидела ты, Марта, хоть и отрицала, иронизировала и подшучивала там, где для иронии и шуток места не больше, чем воздуху в полной банке с мукой. И я не устаю удивляться, насколько порой сильны в нас травмы прошлого, насколько они способны перевернуть и изувечить ценность настоящего. Наслаиваясь, как начинки гигантского бургера мы бываем бессильны отличить один ингредиент от другого. Так и людская масса становится совершенно однородной, на один вкус — невыраженный, вязкий, противный вкус, полный стыда за себя и потенциальной опасности от других.

Это развязывает руки и будто бы дает право поступать худшим образом — «как все»: если позволено другим, значит, я могу сделать так же.

Почему же тогда мир еще не самоуничтожился? Почему люди не передушили друг друга в бесконечной вендетте по случаю несправедливости жизни? Наверное, все дело в жажде жизни. Но то, что каждый человек подвергается болезненному опыту, не зависящему от него, а затем подвергает ему других невинных, создавая цепную реакцию, бесспорно. Мы все раним друг друга по кругу, еще и еще. Месть передается по наследству. Круги на воде от брошенного несколько поколений назад камня расходятся все шире, захватывая в волну новых участников зла. Так рождается новое зло со старым знакомым лицом.

Буддизм призывает остановить реинкарнации зла. Остановить в корне.

«Не вижу зла, не слышу зла, не говорю о зле» — классическая интерпретация в виде трех обезьян, закрывающих глаза, уши и рот — один из узнаваемых символов учения Дао, смысл которого лежит на поверхности, но следовать ему очень сложно. Я, Саша, ты, Марта, любой из виденных нами людей — носители активного вируса зла, не поддающегося традиционному лечению. Единственные эффективные антитела для борьбы со злом способны выработать только мы сами. Но кто в состоянии осилить такой труд?