Книга Битва за сердцееда: Версальский фронт, страница 50 – Натали Карамель

— Мадам? — робко позвала Колетт, вынырнув из темного угла, где она ждала с Мари. Ее глаза сияли. — Он… он сказал про бумагу? Правда?

Я повернулась к ней, и на моем лице расцвела настоящая, теплая улыбка.

— Правда, Колетт. Завтра. Лучшую бумагу и уголь. — Я подошла, взяла ее холодные руки в свои. — Ты снова сможешь рисовать. И я… — я посмотрела на окно, за которым маячили тени его стражей, — скоро снова увижу сады. На моих условиях.

Мари подошла, ее лицо светилось надеждой.

— Вы были… великолепны, мадам. Он… он смотрел на вас, как завороженный.

— Он смотрит на то, что хочет видеть, Мари, — ответила я, снимая тяжелые серебряные серьги. — Иллюзию. И пока он верит в эту иллюзию, у нас есть воздух. И бумага. — Я положила серьги в шкатулку. — Это только начало. Но начало хорошее.

Я была довольна. Я сыграла свою роль безупречно. Лоррен ушел, уверенный, что я, как любая женщина, просто поняла его превосходство над отсутствующим мужем и решила получить максимум выгоды и удовольствия от своего нового положения. Он купился на кокетство, принял мой псевдоним как милую женскую причуду и даже разыграл щедрого покровителя. Дурак. Он не увидел кинжала за цветком цикламена. Не почувствовал льда под шелком.

Он думал, что начал игру. Он не понимал, что уже проигрывает. А Колетт, сжимая в нетерпении руки, уже мечтала о завтрашней бумаге. И это было самое сладкое. Маленькая, настоящая победа Виктории.

Утро. Не то удушливое, полное страха ожидание, что было прежде. Сегодня оно было наполнено… предвкушением. И не только моим. Едва я открыла глаза, как дверь в мою спальню распахнулась, и в комнату ворвалась Колетт, ее лицо сияло, как само солнце, пробивавшееся сквозь шторы.

— Мадам! Мадам Виктория! Посмотрите! — Она почти подпрыгивала от восторга, указывая в гостиную.

Я вышла, и дыхание перехватило. В углу комнаты, где раньше была пустота, теперь стоял невысокий, но прочный мольберт из светлого дерева. Рядом — ящик, открытый, демонстрирующий богатство внутри: пастель! Не просто уголь или сангина. Мягкие мелки самых невероятных оттенков — лазурные, розовые, изумрудные, охристые, глубокие синие. Настоящая роскошь для художника. Бумага — не грубая оберточная, а плотные листы прекрасного качества, специально для пастели. И кисти! Тонкие, беличьи.

— Он… он прислал! Как и обещал! — Колетт схватила мои руки, ее глаза блестели слезами счастья. — Самые лучшие! Я таких даже не видела!

Мари стояла рядом, улыбаясь во весь рот, глядя на счастье юной художницы.

— Это чудо, мадам, — прошептала она. — И это еще не все…

Она кивнула на кушетку. Там лежали аккуратные свертки. Два прекрасных платья — одно нежно-голубое для Колетт, другое — теплого сливочного оттенка для Мари. Скромные, но из качественного шелка, с тонкой вышивкой. Совсем не то, что носили служанки.

«Для ваших прелестных спутниц, мадам», — прочитала я записку, лежащую сверху. Лорреновский почерк. «Свита столь очаровательной дамы должна соответствовать ее изяществу».

И тут мой взгляд упал на шкатулку. Небольшую, но тяжелую, из черненого дерева с серебряной инкрустацией. Я открыла ее. На черном бархате лежало колье. Не просто драгоценность — произведение искусства. Крупные, идеально ограненные сапфиры глубокого василькового цвета, обрамленные россыпью бриллиантов. Оно было тяжелым, холодным и… невероятно дорогим. Язык его был ясен: Ты моя. Моя драгоценность. Моя собственность.