Книга Летний сад, страница 121 – Полина Саймонс

Наконец Джон Ранкин из Комитета по антиамериканской деятельности наклонился к своему микрофону и впервые заговорил. Это был высокий плотный мужчина за шестьдесят, говоривший с заметным южным акцентом. Демократ Ранкин много лет был членом конгресса. Он был серьезен, целенаправлен и лишен чувства юмора. Александр подумал, что Ранкин и сам был военным: что-то было такое в том, как он сидел и слушал.

– Я вам отвечу, мистер Берк, – сказал Ранкин, обращаясь при этом ко всему комитету. – Ограбление атомных лабораторий, советские безобразия в течение восьми дней в закрытом Берлине, превращение нацистских концентрационных лагерей в советские концентрационные лагеря, насильственная репатриация – в свете блокады Берлина Советским Союзом, продолжающейся и теперь, когда мы об этом говорим, – неужели джентльмен из Соединенных Штатов действительно думает, что советская деятельность в Берлине не имеет отношения к данному слушанию? – Он улыбнулся.

Александр уставился на свои руки. Ранкин определенно был военным – и, возможно, не так уж лишен чувства юмора.

– Предполагаемая деятельность, – поправил его Берк. – Это лишь слухи – и от уважаемого члена конгресса странно это слышать, он ведь должен подозревать, что это может быть ради проявления преданности.

– Я не задал мистеру Баррингтону ни одного вопроса, – сказал Ранкин. – И джентльмен из Штатов не должен утверждать, что я нечто подозреваю или нет.

Рихтер вмешался, откашлявшись:

– Просто для протокола, ничто не утверждалось относительно советской блокады Берлина.

Он сменил тему, вернувшись к лагерю военнопленных в Катовице и к Кольдицу. Пока Александр рассказывал о побеге из Заксенхаузена, в комнате, где сидели мужчины и одна женщина-стенографистка, было тихо. Единственным, что пропустил в своем рассказе Александр, была Татьяна. Он не знал, было ли это лжесвидетельством, но счел, что, если они не стали слишком тщательно рыться в отчетах трибунала и не будут спрашивать сейчас, сам он определенно говорить о ней не станет.

– Хорошо, хорошо, капитан Баррингтон, – сказал Ранкин, когда Александр закончил. – Я согласен с лейтенантом Рихтером, – и поскольку сам я был солдатом на Первой мировой, я не знаю, как вас называть после того, что мы только что услышали. Думаю, возможно, «мистер» не совсем подходит. Но нам нужно продвинуться в вашей истории намного глубже Заксенхаузена.

Александр сдержал дыхание. Возможно, они изучили его дело более тщательно, чем он надеялся.

– Вы симпатизировали коммунистам, капитан Баррингтон?

– Нет.

– А ваши родители? – пожелал узнать Ранкин. – Гарольд и Джейн Баррингтон? Можете вы сказать, что они симпатизировали коммунистам?

– Я не знаю, кому они симпатизировали. Они были коммунистами.

В зале воцарилась ледяная тишина. Александр знал, что его родители были частью игры по правилам, но заметил, как застыл Берк.

Ранкин пристально смотрел на Александра:

– Прошу, продолжайте. Вы хотели рассказать нам о вашем коммунистическом прошлом, уверен.

Так ли?

– Мы переехали в Советский Союз в тридцатом году, мне тогда было одиннадцать лет, – сказал Александр. – Моих родителей и меня в итоге арестовали во время Большой чистки тридцать седьмого – тридцать восьмого годов.

– Так, задержитесь на этом, – тут же сказал Берк. – Только не надо использовать термин «Большая чистка» в том смысле, в каком мы говорим «Великая депрессия». Это всего лишь слова пропаганды, предназначенные для того, чтобы испугать и запутать. Часто то, что выглядит чисткой для одного, оказывается лишь исполнением закона для другого. Свидетельства того, было или нет то, что называют чисткой, крайне неясны. – Он сделал паузу. – Очень похоже на ваше дело, мистер Баррингтон.