Книга Гондола химер, страница 41 – Морис Декобра

– Ваше желание будет сейчас же исполнено, леди Уайнхем!

Отец де-Сала открыл ящик и протянул леди Диане конверт. Она узнала почерк Ручини и иронически заметила:

– Вы его не вскрывали?

– Я не позволил бы себе этого.

Ответ иезуита обезоружил леди Диану. Она быстро прочла несколько строк извинения Ручини и сказала монаху:

– Я не могу понять, почему вы сочли нужным задерживать с одиннадцати часов письмо, которое вручаете мне невскрытым в час ночи.

– По двум причинам, леди Уайнхем: первая – мой поступок заставил вас явиться ко мне и выслушать все, что я имею вам сообщить. Вторая причина та, что если бы вы были предупреждены двумя часами раньше, вы бы захотели увидеть Ручини. Возможно, что, поддавшись вашему очарованию, он уклонился бы от выполнения своего долга, призывавшего его ехать сегодня ночью в Триест. Я действовал, как осторожный человек, удаляя с его пути сирену с опасным очарованием и губительной властью.

– Это насмешка, отец мой?

– Нет, леди Уайнхем! Я далек сегодня от иронии. Момент слишком серьезен. Я пригласил вас, чтобы дать вам совет.

Отец Сала, ходивший по комнате взад и вперед, вдруг остановился, держа руки за своей длинной сутаной. Его худое лицо отшельника подчеркивало суровость его черт. Он торжественно произнес:

– Леди Уайнхем, вы должны уйти с дороги графа Ручини…

Продолжительное молчание… Молчание, предвещавшее наступление грозы, воцарилось в комнате. Между дрожащей от гнева догарессой и непреклонным иезуитом была объявлена открытая война. Две гордости столкнулись. Две воли скрестили шпагу. Леди Диана приоткрыла черный плащ, обнаруживший розовую с золотом парчу ее роскошного наряда, и, в пренебрежительной позе, выражавшей ее мысль лучше всяких слов, воскликнула, смеясь:

– Итак, отец мой, по приказу вашего ордена граф Ручини объявлен неприкосновенным!.. Я знаю!.. Я знаю!.. Ad maiorem dei gloriam^[66]. Но я позволю себе противопоставить вашему девизу другой: – Мою любовь и мое право.

– Не смейтесь, леди Диана, я говорю с вами, вполне убежденный, что делаю доброе дело.

– И все-таки вам придется выносить мой смех. Вы советуете мне отстраниться от Ручини… Но почему? Разве я отверженная, которая может угрожать добродетели Телемака, вверенного вашей защите? Разве я совершаю преступление, если нахожу удовольствие в беседах в обществе патриция, который мне нравится? Или контроль ордена Иезуитов распространяется на весь мир, и я обязана подчиняться его законам? Меня когда-то учили, отец мой, что вы и ваши сообщники мечтаете еще захватить в свои руки направление умов всего мира… Это, по-видимому, правда. Случай захотел, чтобы я слабая женщина, стала на пути ваших намерений, и вот вы появляетесь передо мной с легионом черных призраков, составляющих ваш кортеж.

– Я не становлюсь на вашем пути, леди Уайнхем, а появляюсь сзади вас, и не приказываю, а стараюсь убедить вас. Я не угрожаю; у меня нет на это никакого морального права, я только советую. Я не останавливаю вас за руку, я лишь даю вам знак на расстоянии.

– Я это вижу, отец! Я не знаю секретных инструкций, завещанных вашему ордену покойным Игнатием Лойолой. Я в ваших глазах только веселящаяся красавица, порхающая при свете люстр и марающая в грязи корону своего благородного рода… Но не думайте, что вы убедили меня глубиной ваших аргументов и неотразимостью вашей диалектики. Я предпочитаю чистой совести чистоту цвета моего лица.