Книга Художник из 50х Том II, страница 36 – Сим Симович

Птушко кивнул:

— Правильно. В кино время — главный враг. Каждая минута должна работать на сюжет или на характеры.

Следующие три часа прошли в интенсивной работе. Сценаристы разобрали текст по косточкам, находя слабые места и предлагая решения. Гоги записывал каждое замечание, каждую идею.

— Сцена знакомства Василисы с Лешим, — говорил Шварц. — У вас они сразу находят общий язык. А что если сделать их встречу более драматичной? Пусть Василиса сначала боится духа леса, а он не доверяет человеку. Конфликт, а потом понимание.

— Хорошая идея, — согласился Гоги. — Это добавит динамики.

— А воевода, — подключился Михалков, — не должен быть однозначным антагонистом. Покажите, что он искренне верит в пользу своих действий. Пусть у него будет трагическая предыстория — погибшая в набегах семья, разорённое поместье. Тогда его стремление к прогрессу станет понятным.

Эрдман предложил изменить финальную сцену:

— У вас всё заканчивается слишком гладко. Воевода внезапно прозревает и меняет планы. Это выглядит неубедительно. Лучше сделать так: он всё же строит дорогу, но идёт на компромисс. Обходит священную рощу, строит мост вместо насыпи. Показывает, что прогресс возможен без варварства.

— И добавить эпилог, — предложил Птушко. — Несколько лет спустя. Дорога работает, лес процветает, Василиса стала хранительницей нового баланса между цивилизацией и природой.

К вечеру сценарий был переработан кардинально. Структура стала более динамичной, персонажи — объёмными, диалоги — точными и ёмкими. Главное — исчезла дидактичность, проповедническая назидательность, которая так раздражала западных критиков в советских фильмах.

— Теперь это действительно может претендовать на международные награды, — подвёл итог Шварц. — История понятна любому зрителю, независимо от национальности и политических взглядов.

— А что с музыкой? — спросил Михалков. — Хачатурян, конечно, мастер, но для международной аудитории нужно что-то более универсальное.

— Мы обсуждали с Арамом Ильичом, — ответил Гоги. — Основа будет симфоническая, европейская по форме, но с использованием русских народных мотивов. Не цитаты, а стилизация.

— Умно, — одобрил Эрдман. — Экзотика без фольклорной прямолинейности.

Когда сценаристы собрались уходить, Шварц задержался, подошёл к Гоги:

— Георгий Валерьевич, а вы сами-то верите в то, что делаете?

— Что вы имеете в виду?

— История о гармонии человека с природой, о мудром компромиссе между прогрессом и традицией. Красивая сказка, но как она соотносится с реальностью?

Гоги задумался. За окном шумела индустриальная Москва — заводы, стройки, автомобили. Советский Союз строил социализм методами, далёкими от гармонии с природой.

— Может быть, именно поэтому эта сказка нужна, — ответил он наконец. — Чтобы люди помнили: есть другой путь. Не всё должно быть железом и бетоном.

— Хороший ответ, — улыбнулся Шварц. — Настоящий художник всегда немного утопист. Без этого искусство превращается в ремесло.

Когда все ушли, Гоги остался один в конференц-зале. Перед ним лежал исправленный сценарий — уже не его личное творение, а результат коллективной работы лучших мастеров страны. Каждая страница была испещрена правками, дополнениями, новыми идеями.

Он перечитал финальную сцену. Вместо прямолинейного хэппи-энда — сложный, многослойный финал. Воевода строит дорогу, но сохраняет лес. Василиса становится посредником между мирами. Прогресс и традиция находят баланс, не уничтожая друг друга.