Книга Омега. Ты родишь мне сына, страница 13 – Алисия Небесная

Мы с Климовым уходим в кабинет. Дверь за нами закрывается плотно, глухо. Без слов. Без пауз. Только факты.

Я швыряю папку на стол.

Климов молча разворачивает документы, быстро просматривает страницы. Его пальцы уверенно, почти хищно выцепляют нужное. Он замирает.

— У неё уже был выкидыш, Артём, — голос ровный, но под ним звенит сталь. — И это не просто омега. Это самка с тонкой репродуктивной системой и крайне хрупкой психикой. У неё нестабильный гормональный фон. Любой удар по связи — смертелен.

Он поднимает глаза. Взгляд прямой, острый.

— Ты знал, на каком сроке?

— Нет. Только то, что ребёнок не выжил, — отвечаю жёстко.

— Пятый месяц. Артём, это уже сформированный плод. Не эмбрион. Волчонок. Он уже включён в биоритм матери: реагирует на её эмоции, синхронизирует дыхание и сон, держится за её зверя. Это не просто ребёнок. Это часть её инстинкта.

Я сжимаю кулак. Суставы хрустят.

— После потери на таком сроке… — Климов делает паузу, подбирает формулировку. — Омеги редко выживают. Их психика рвётся вместе с телом. Разрыв связи ломает зверя. И чаще всего — насовсем.

Теперь он смотрит не как врач. Как самец, который видел слишком много смертей. В его взгляде — злость и холод.

— Ты хочешь сказать… — мой голос тише шёпота, но он колет, как лёд. — Ей вкололи седатив. Как это на неё повлияло?

Седатив. Третья группа.Доза ударная. Без тестов.

Климов задерживает дыхание. Потом откидывается в кресле, складывает ладони на стол. Его голос остаётся ровным, но в нём проступает металл:

— Это значит, что они заглушили её зверя. Омегу, которая только начинала стабилизироваться. Седатив этой группы давит не тело — он давит связь. Он делает самку пустой, выжигает всё, что оживает.

Я медленно поднимаю взгляд. В висках стучит, челюсть сводит от злости.

— Беременность? — выдавливаю.

Климов не сразу отвечает. Секунда — и только потом:

— Чудо. Подсадной эмбрион должен был погибнуть сразу. На такой дозе — стопроцентный выкидыш. Но он удержался. Не физиологией — чистым инстинктом.

Он смотрит прямо. Жёстко.

— Но цена… её психика. Омеги после таких вмешательств почти не возвращаются. Разрыв связи ломает их изнутри. И это может случиться в любой момент.

Я сжимаю кулак так, что суставы трещат. Перед глазами — не буквы, а её лицо. Бледное. Пустое. Но живое. Пока.

— Ещё бы сутки, — голос Климова глухой. — И ты бы не успел. Она просто не проснулась бы. Ни она. Ни волчонок.

Слова падают на меня тяжело, как камни. Я не отвечаю.

Внутри — не пульс. Внутри — стук. Глухой, мерный, как набат по мёртвому воздуху.

Это не адреналин. Не страх. Это гнев. Холодный, вязкий, тёмный, как густая кровь, что застывает в венах.

— Чёрт, — вырывается сипло. Воздуха мало, будто горло перехватили.

Сжимаю ручку так, что пластик не выдерживает. Треск рвётся наружу. Хрупкая оболочка ломается, крошится в ладони, осыпается мелкими осколками на стол. Вся моя злость — в этом щелчке.

— Если бы я опоздал… если бы не этот звонок… — губы сами выталкивают слова.

Климов делает шаг к двери. Тяжёлый, размеренный. Останавливается, оборачивается.

— Сейчас главное — вывести остатки препарата. Постепенно, маленькими дозами. Без резких шагов, без стресса, — голос Павла становится твёрдым.

Он смотрит прямо, не отводя глаз. Это уже не просто врач — это мужчина, который говорит без права на возражение: