Книга Впечатление обманчиво, страница 18 – Татьяна Губейдулина, Ольга Мо, Аля Кружинина, и др.

– Нет, хуже не будет. А может и будет. Скажет потом, зачем водили.

– Да, поэтому сейчас разберемся, – успокаиваю я ее.

В коридоре снова щелкает замок в двери. И Вова, пошуршав чем-то, идет к нам.

И только когда он появляется в двери, я вдруг замечаю, что он как-то странно ставит ногу. Одну – нормально, а другую приволакивает, подтягивает за собой, как-то неестественно выворачивая носок. Я смотрю на него, снова спрятавшегося за занавесочкой челки, он делает еще два шага и садится на прежнее место и ногу эту придвигает с усилием, как будто сама она не справляется и нужна его помощь. Мария что-то говорит ему, или мне.

– Я конфету там взял, – отвечает Вова, и той рукой, которая раньше оставалась на бедре, придерживает конфету, прижимая, а другой начинает быстро освобождать ее от обертки, и той же быстрой рукой кладет ее в рот, а потом той же рукой отбирает обертку у вялой руки, скомкивает и прячет в карман. А вялая рука – щепоточка так и лежит беспомощно на бедре, пугливо прижимаясь к животу. Я еще немного смотрю на него, а потом перевожу взгляд на Марию: «Почему вы не сказали мне, что Вова отличается от других?» Я представляю, как он бегает в футбол с ребятами, как танцует. Мария говорила – с ним все в порядке, у него нет проблем. «Вы ходите болеть за него? Вы вообще видите его? Говорите с ним? Может он влюбился и теперь страдает?» Подростковый возраст – он такой. Он о теле и об ограничениях, он о желании быть лучшим, самым-самым. «Мария, вы вообще видите его целиком? Кто-то дома видит? Почему вы не сказали, почему вы рисовали мне совсем другой образ – красивого злого мальчика без проблем, которого надо теперь еще лишить его чувств?» Конечно, я ничего этого не говорю.

Только предлагаю ей выйти, чтобы я могла поговорить с Вовой с глазу на глаз. Я так делаю всегда, чтобы понять, возможен ли контакт. Мы с Марией договорились заранее и она, глядя на часы, спокойно уходит в зону ожидания, прикрывая за собой дверь. Вова не смотрит ей в след, и я сначала молчу, а потом задаю тот неправильный, слабый, на взгляд Марии, вопрос:

– Тебе тяжело, наверное?

И самой становится страшно. Я жду. Может сейчас он поднимет голову, встряхнет красивой челкой и рассмеется: «Мне, тяжело? Да мне лучше всех!» И позовет маму.

Но он кивает, совсем прячась, а потом вдруг выглядывает в прореху челки и впервые смотрит прямо на меня. И глаза его мокрые. Не показалось – мокрые, как будто заплачет сейчас. Но не плачет, а снова прячется внутри.

И я прячусь и жду, а внутри, как безумные, мечутся вопросы: как ты живешь так, мальчик, наполовину? Как это, когда тебя не видят близкие? А друзья? Есть ли они у тебя? Хотя на этот вопрос я знаю ответ – Мария говорила, что у него даже друзей нет, потому что он злой. А девушка? У брата же есть, а у тебя? Тебе же нужно с кем-то говорить по душам.

Но я не спрашиваю – рано пока. Потом да. Если он захочет. Сейчас он все равно не ответит – мы не одни. И я понимаю его. Только говорю, что буду рада работать с ним. Если он, конечно, захочет ко мне приходить. Потому что ему надо говорить с кем-то. Каждый человек имеет право быть услышанным. Он кивает.

Я зову маму. И говорю, что я согласна и Вова тоже. Если только они будут привозить его ко мне. Но Мария ставит условие: «Вы будете с ним заниматься, а потом рассказывать, как он, что у него внутри». А я не буду никогда так: «По условиям конфиденциальности, я смогу делиться с вами только если мой клиент попросит меня это сделать. Но я обязательно предложу вам родительские часы, на которых мы будем, обсуждать, что нам делать дальше и в каком направлении вместе идти».