Онлайн книга «Где распускается алоцвет»
|
– Да уж, вопрос так вопрос, – пробормотала тётя Тина. – Но уж кому спрашивать, как не тебе… Она поднырнула под прилавок, закрыла дверь и повесила табличку «Учёт». Пригасила освещение над витриной – и махнула рукой, зазывая в подсобку. Там поставила чайник, выложила на блюдце половинки зефира, который ещё доходил до кондиции на подносе, и указала Альке на табуретку, предлагая сесть. – История-то, скажем прямо, недолгая, – по-детски поёрзав, начала тётя Тина. – Но просто так, с наскоку, её не расскажешь. Про нечисть и про то, откуда она берётся, ты, пожалуй, знаешь больше меня. Мы-то тут простые, университетов не кончали, – подмигнула она и хихикнула. – Бывает, что нечисть заводится сама. Вот есть, к примеру, чаща, и люди там блуждают, помирают с голоду, со страху – стало быть, чаща их жрёт. А аппетит что? Аппетит приходит во время еды. И вот когда эта самая чаща начинает нарочно людей кругами водить, головы им дурить, тогда и появляется нечистый – леший или лесавка. Но бывает иначе. Алька вспомнила об Айти… верней, историю, изложенную в похабном лубке, и кивнула: – Иногда люди умирают скверно. Или их хоронят неправильно. – Вот и со мной так вышло, – кивнула тётя Тина. Цопнула зефирину с блюдца, прикусила мелкими острыми зубами, принюхалась. – Ух, хорош, хотя мяты-то, пожалуй, с перебором… В общем, уродилась я уродцем – маленькая, кривенькая, ещё и с горбом. Вот мамка с папкой-то небось горевали, надеялись, что меня какая-нибудь хворь в детстве приберёт… А может, и нет, я про то не помню: человечья-то жизнь выветривается, когда имя теряешь, и память становится что твоё решето, только самое крупное и задерживается. Так или иначе, цепкая я оказалась, как сорняк, во младенчестве помирать не стала и кое-как доросла до невестиной поры. И знаешь что? – Что? – переспросила тихо Алька, уже догадываясь, что ничего хорошего не услышит. Мяты в зефире действительно оказалось много – аж нёбо холодило. И горчило на языке. – Никто меня замуж не позвал, – хмыкнула тётя Тина. – А я была, между прочим, рукодельница! Всё умела, всё могла – шила, пряла, вышивала, за скотиной ухаживала, кадушки одна ворочала… От этого, правда, горбик у меня только подрос. Но разве молодым парням хозяйство интересно? Им красавиц подавай… Из всех мужиков со мной ласково говорил только один, который жил в доме у самого леса. Сейчас уж и не вспомню, каков он с лица-то был, помню только огромное пузо и бороду, в которой каша запуталась. Однако же тогда я и тому радовалась. А он меня то приобнимет, то кой-где пощупает… В общем, дело кончилось тем, что пузо на глаза полезло уже у меня. Я – перепугалась, кинулась к своему другу сердечному… А он меня со двора погнал, спасибо, что хоть собак не спустил. Мне бы тогда к мамке с папкой, а я, дурочка, в лес кинулась. Ковыляю, значит, и думаю: вот сейчас помру, а по мне горевать будут, поймут, кого потеряли! Так с этой думой в болото и ухнула. А там и здоровый-то мужик не выберется, не то что горбатенькая девка. Ну и померла. – Ох, – выдохнула Алька, прикрывая рот рукой. – Простите, я… – Ты дальше слушай, – махнула лапкой-веточкой тётя Тина. – Когда я тонула уже совсем, то такая меня злость взяла, что этот, пузатый, с нечёсаной бородой, меня с пути сбил, погубил – а сам небось будет в своё удовольствие жить. У него-то, между прочим, и жена была, и детки… И скотина, и добра полон дом! Ну, думаю, если б он по мне хоть слезинку пролил… А потом слышу его голос ясно, словно рядом: «Утопла – туда ей и дорога, уродихе». Тут-то и превратилась я в злобу, тут-то я и стала кикиморой. А дальше – понятное дело что. Как-то очутилась я у того мужика в доме – и давай пакостить. То кудель спутаю, то скотину в хлеву перепугаю, то бороду у него во сне узлами завяжу, то горшок с кашей из печи выверну – и на пол его, и на пол. По ночам бегала, выла, топотала. Угадаешь, что мужик сделал? |