Онлайн книга «Откупное дитя»
|
— Я… я не сержусь. — Ты сердишься. И сердился. Я же видела. — Ладно. Я сержусь. Но это ничего. Я понимаю. — Прощаешь? Грач вздыхает совсем по-человечески, а парень в зеркале разве что глаза не закатывает. Прощение — оно не суд; оно берётся не из меры справедливости, а в сердце. — Прощаю. ✾ ✾ ✾ Так мы и сидим перед зеркалом, говоря то о силах, то о вине, то о прощении, то о суде и справедливости, и прерываясь только на похлёбку и короткий дневной сон, пока за дверью дома не сгущается вечер. Я знаю: мне надо бы сходить к Матине, поговорить с ней о том, как мы станем поминать и провожать на ту сторону её потерянную дочь, — но пока малодушничаю, и Чигирь меня тоже не гонит. Он объяснил людям, что если человека забрали силы, часто от него ничего нельзя найти: ни тела, ни косточки, ни капли крови, ни даже следа. Ведьмы и ведуны знают способы сделать так, чтобы дух ушедшего освободился и мог вернуться однажды домой, но делается это только на третий день, и сейчас ещё я могу спрятаться от ужасной правды в темноте дома и густом запахе трав. Вина меня больше не душит. Она не ушла совсем, конечно, эта вина, — никогда, наверное, не уйдёт. Но мне больше не кажется, что она захлестнула меня с головой и убивает собой. — Ну куда мне ученицу, куда? — шепчу я в который раз, слепо глядя перед собой. На столе так и расставлены незажжённые лучины, в чаше колодезная вода, кажущаяся сейчас серебряной. А рядом яблоко, сочное наливное яблоко, которое я связала с сердцем Жатки и из которого выдавила сок на щепку, и теперь это яблоко скуксилось, но… Я неверяще прижимаю пальцы к надтреснутой кожице. Но всё так и есть: там, внутри заговоренного яблока, слабо и нервно бьётся пульс чужого сердца. Долгое мгновение мы с Чигирём смотрим друг другу в глаза. А потом я встаю, кутаюсь в платок, надеваю сверху кожух и решительно шагаю к дому Матины. — Я не хочу обнадёживать, — говорю я ей с порога. И понимаю, что всё зря, потому что заплаканные глаза Матины вспыхивают мгновенно. В доме закрыты ставни, зеркало на столе завешено тряпкой, а в углах расставлены еловые ветви. — Я могу ошибаться, — твержу я упрямо, ни на кого в отдельности не глядя. — Ещё ничего не ясно. Это могут быть… остаточные движения сил. Пока могу сказать только, что слышу что-то. Это что-то может и не быть вашей дочерью. Она кивает так часто, что кажется, будто голова сейчас отломится от шеи. — Я буду молиться… — Молитесь, — соглашаюсь. — А ещё расскажите с самого начала. Вы говорили, ей снился лес. Что за лес? Какой? Когда? Матина бледнеет, хотя казалось бы, нельзя быть ещё бледнее. Сглатывает. Медленно, испуганно кивает, — и ведёт меня во двор на лавку. Жатка родилась зимой, в самые злые морозы, когда вьюга выла в трубе и казалась стаей голодных волков. Рождалась она тяжело, долго: всю ночь, весь день и всю следующую ночь роженица мучилась и металась в бреду. Ляда варила травы, встревоженный отец помчался в город искать ведуна, но женщина всё-таки разродилась сама — крошечной, синюшной слабенькой девочкой. Её и назвали Жатой, чтобы связать с жатвой, с сытым временем, изобильным урожаем и богатством. Люди иногда верят, что хорошее имя может исправить то плохое, что в ребёнке есть. До самой весны Матина боялась оставлять девочку одну в колыбели, всё боялась, что… |