Книга Откупное дитя, страница 108 – Юля Тихая

От него пахнет силой так, что на голове шевелятся волосы. И я, нервно сглотнув, вспоминаю: Чигирь говорил, будто по этому тихому лесу прошёл сам Отец Волхвов.

Отец Волхвов ходит везде, где ему вздумается. Всё вокруг подчиняется его воле. Каждого, кто ему встретится, он вправе разделить на хорошее и плохое, взвесить половины на ладони…

Как откупное дитя, я должна Отца Волхвов страшиться и стремиться никогда не попасться ему на глаза. Много вокруг дорог! Но сейчас я так устала и разбита, что забываю бояться. Так и сижу под деревом, гляжу на этот след и думаю, что, может быть, Отцу Волхвов и стоило бы сожрать меня поскорее.

— Тьфу, ну ты и забралась! — Чигирь соскакивает на землю и откашливается. — Ну, будет уже. Пойдём отсюда.

Я тяну к нему руку и неловко глажу его по перьям. В хрупком птичьем теле много тревоги, и мне хочется нащупать её, как нитку, и тихонько из него вытащить, скрутить в клубочек и кинуть далеко-далеко.

— Чего нюни развесила? Давай подымайся, хватит с тебя!

— Не пойду.

— Ты сдурела что ли? Нейчутка, это дикий лес, тут за просто так с тропы не сходят. Запутаешься и останешься здесь!

— Ну и… ладно.

— Ладно?!

Я вижу: он на меня бесится. Он и прилетел весь сердитый и беспокойный, я давно научилась такое понимать. Но я только и могу сейчас, что всхлипнуть и сказать тихонько:

— Это я виновата.

И, пока Чигирь не успел сказать что-нибудь, с его точки зрения разумное, объясняю глухо: я ведь обещала, что буду другой, что меня не сожрут дороги, что я не стану всем тем дурным и проклятым, чем меня хотели сделать. Что я такое, если во мне не хватило души и сердца на чужое горе? Нельзя себе простить, что Жатка эта из-за меня…

— Я тебя прощаю! — гаркает Чигирь. — Ясно тебе?

Я давлюсь словами.

— Расселась тут, посмотрите на неё! Как ещё только в вине своей не утопла! Ну-ка поднимай свою задницу и пойдём отсюда, пока ещё есть шанс, что из тебя выйдет хоть какой-нибудь толк.

Он редко теперь мне приказывает, и ругается на меня редко. Но иногда, может быть, нужно, чтобы кто-нибудь налетел вот так со стороны, кипучий и деятельный. И, пока Чигирь раздражённо на меня зыркает, я кое-как собираю себя с земли, отряхиваюсь, ищу свои следы.

Лес здесь старый, дикий. Это значит — устроен он совсем не так, как думают люди. Деревья здесь танцуют, меняются местами, путают в себе и водят хороводами. Сама бы я, может, и не заблудилась, но выходила отсюда долго, и лес одарил бы меня напоследок тумаками и царапинами от веток.

Но Чигирь меня немного умнее, оставил здесь и там едва ощутимые знаки из пролитой силы, а кое-где даже воткнул в кору собственные мелкие перья. По ним мы и выходим, как по ниточке, на тропу.

— А ты… ты поговорил с ними? С семьёй, с Ладылем?

— К лешему их послал, да и всё, — хорохорится Чигирь.

Он может, я знаю. Надо было мне… остаться. Это моя работа, моя обязанность, но даже на это во мне не хватило сил и души.

— Ты дурь эту всякую из головы выкинь, — ворчит на меня Чигирь. — Поговорил я с ними. Ну, конечно, поговорил.

✾ ✾ ✾

— Ты скажи мне… вот я — выросла?

— Ввысь-то?

— Ну ты же понимаешь.

Чигирь ухмыляется одной половиной лица.

В доме разбитый солнечными отсветами сумрак, а лучин я не зажигаю, и мы сидим с ним так, в полутьме, я на табурете, он на краешке стола. А между нами стоит, поблескивая, зеркало.