Книга Откупное дитя, страница 107 – Юля Тихая

Но я не могу, не могу сама с ними разговаривать. Должна — но не могу. Лучше не возьму у них денег, или возьму и отдам побирушке в ближайшем же городе, или возьму и закопаю под осиной, — но не могу, не могу…

Деревья всё равно что расступаются передо мной, а когда их тень становится совсем густой и тихой, я останавливаюсь. Приваливаюсь спиной к стволу, сползаю по ней на землю, прячу лицо в руках.

Она плакала у моих дверей, эта девочка. Озлобленный несчастный ребёнок, которому так плохо у себя дома, что даже пойти в ученицы к «тётеньке ведьмы», — а тётеньки ведьмы, все знают, помыкают своими учениками, заставляют чесать русалочьи волосы и развлекать сказками навьих тварей, а в голодную зиму могут и в печь сунуть, лишь бы на стол Отцу Волхвов блюдо подать побогаче, — показалось ей доброй идеей. Матина ей не мамка, а «эта», что ссылает в город заниматься дурной работой и терпеть тычки чужих людей. И из своего у неё только и есть — один синий камушек…

Я сама такая была когда-то. Всегда лишняя, всегда ненужная, в своей семье не дочь и не внучка, а проклятое отродье, вобравшая в себя всё дурное, что только в Роду есть. И никак не умеют люди понимать, что это не я взяла, а они отдали, — для людей всё едино.

Мама чесала мне волосы и плакала, что они растут. Плакала и шептала, чтобы росли больше. Привезла мне печатный пряник из города, каких в нашей заимке не делали, вручила, виновато улыбаясь. А потом кричала, что это из-за меня опять в доме кислый хлеб…

С хлебом у мамы не ладилось.

Они меня не искали, конечно, как в этом селе Жатку ищут. Они только проверили, что я и вправду сгинула. Но плакал ли хоть кто-нибудь?

Я бы хотела узнать, что они плакали. Но моя дорога никак не хочет возвращаться в заимку, из которой я ушла. Потому ли, что я так и не решила, хочу ли вернуть им всё дурное, от чего они избавились? Или так и буду носить это дальше в себе, пока всё оно не станет окончательно моим?

А Жатка… Даже если в нелюбви дома больше детского восприятия, чем настоящей беды, а самой девочке давно пора взрослеть, — я не тот человек, который должен был давать ей жестокие уроки. Я ведь могла бы помочь. Пусть не взять ученицей, а просто поговорить по-хорошему. Подсказать, дать ей поплакаться. Это не было бы много. И я ведь знаю, что я сама маленькой продала бы душу за осколок чужого тепла. Так почему теперь во мне так мало живого сердца?

В груди больно, и эта боль всё-таки вырывается из меня дурным рыданием. И я плачу, плачу и размазываю слёзы по лицу, как последняя слабачка, пока все они не кончаются совсем.

И потом ещё какое-то время сижу на холодной земле, глажу лиственный ковёр ладонями. Лес говорит птичьими голосами: скрип вьюрка, щебет зяблика, назойливый стук дрозда и ещё другие звуки, полузнакомые, которые я не могу узнать так легко. Где нет листьев, вокруг меня следы, много разных следов, — есть и глубокий двудольный оттиск лосиного копыта, и россыпь точек там, где пробежала куница, и мощный отпечаток барсучьей лапы. А чуть в стороне от меня — гигансткий след, такой глубокий, что в нём утренняя роса собралась серебристым озером.

След это не человеческий и не звериный, будто когтистое копыто, только не бывает у животных таких следов. Я, робея, прикрываю его своей ладонью, но ладонь получается меньше следа.