Книга Откупное дитя, страница 106 – Юля Тихая

Лес здесь старый, чуждый людям. Человечьи тропы теряются в темноте, зато звериные следы едва ли не светятся: здесь и оленьи копыта, и мягкие лапки большой кошки, и огромные, странные отпечатки кого-то неведомого, и Чигирь выдыхает и прижимается ко мне ближе:

— Нейчутка… здесь Отец Волхвов ходил. Отец Волхвов!

Я всматриваюсь в тени. Если и был здесь Отец Волхвов, то сейчас он ушёл.

Щепка указывает почти туда, куда ведёт тропинка. Мы шагаем по ней, мужики светят, парень грохочет ведром, Матина плачет и зовёт Жатку по имени. Пару раз я замечаю, как смотрят на нас из-за деревьев лесные девки, маню их пальцем, но выйти ни одна из них не желает.

Небо сереет, а Жатки всё не видно. А когда над лесом робко желтеет рассвет, щепка клюёт в землю, втыкается в неё до середины и обугливается.

— До утра только ваше колдовство, уважаемая Нейчутка?

— Нет, — глухо говорю я. — Колдовство моё до тех пор, пока силы не заберут искомое.

Тишина вокруг глухая, неверящая, и даже Матина не плачет, только смотрит на меня и забывает моргать.

А Ладыль, растеряв свои красивые слова, шепчет испуганно:

— Неужто... померла?..

✾ ✾ ✾

Никто из них меня не винит. Никто не осмелился бы меня винить, не хватит у людей духу сказать ведьме, будто она в чём-то виновата. Я стою в перекрестье взглядов, среди дикого старого леса, под едва сереющим рассветным небом, у моих ног — обугленная щепка, привязанная к человеческому сердцу. Не живёт больше то сердце. Нечего больше искать.

— Мне жаль, — тускло говорю я, ни на кого не глядя.

Люди молчат. Люди долго в такие вещи не верят. Это мне достаточно иногда одного взгляда, одного вдоха, одного прикосновения силы, чтобы признать в мёртвом мёртвого, а в умирающем умирающего, — а людей благодать бережёт от страшной правды, и люди часто всё ждут чего-то и на что-то надеются, когда нет на это совсем никаких причин.

Ладыль очень бледный и что-то бормочет, как будто пытается сложить в речь книжные слова, но они у него никак не собираются вместе. Отец Жатки как был мрачный и хмурый, так такой и остался, будто вовсе меня не услышал. Матина бледная до синевы, но ещё не плачет, не воет, не бьётся в истерике.

Третий год хожу я по дорогам, и за это время видела с лишком людского горя. Приходилось мне и провожать на ту сторону, и петь погребальную песнь, и приносить родным дурные вести. А сейчас — не могу, не справляюсь. С чужими это всё проще, чем с теми, кто просился стать твоим.

Я поднимаю взгляд на Матину, и что-то внутри меня обрывается.

— Вам грач всё объяснит, — хрипло говорю я и делаю шаг с тропинки спиной вперёд.

— Я-я?..

— Пожалуйста, — шепчу я одними губами.

И сбегаю в спасительную тень деревьев.

Чигирь терпеть не может людей, и не сказать, чтобы у него нет для этого причин. Встречаются на дорогах такие места, где любую говорящую птицу считают мессиром Отца Волхвов и ей поклоняются, будто святой, — но если и другие места, где её же сочтут одержимой, запрут в бочонке и сожгут от греха подальше, а все, кто слышали её голос, станут месяц полоскать рот солью и тревожно искать на себе гниющие раны порока.

И утешать Чигирь не очень-то умеет. И когда женский голос за моей спиной тянет:

— Так если она… так если… надо же найти хотя бы тееело…

Чигирь кхекает что-то неразборчивое, неясное.