Книга Откупное дитя, страница 112 – Юля Тихая

— Погоди. Ты ей родная разве мать?

Матина прерывается, медленно моргает, как будто выплывая из воспоминаний.

— Ну, конечно, госпожа ведьма. Она у меня четвёртая, старшие все сыновья, они побойчее, легко родились, а Жатонька…

— Жата говорила, ты ей «не мамка». И что «все её померли».

Матина поджимает губы.

— Она… да, она говорит так. Года три, может, четыре. Твердит, будто мы ей все не семья. Попервой муж её лупил, а теперь мы уж и привыкли как-то.

— Но откуда она взяла это?

— Почём я знаю?

Я вздыхаю и киваю:

— Продолжай.

Маленькой Жатка была — ребёнок как ребёнок, разве что болела много. Все пророчили, что она не доживёт до года… до двух… до трёх… но Жатка всё жила и жила, всем назло, выкарабкалась даже из страшенной лихорадки, которая бушевала в этих местах пять лет назад. От неё тогда и здоровые мерли, как мухи, в какой двор ни глянь — везде к похоронам готовились. А Жатка ничего, выздоровела. И после этого болела тоже, но уже не так, меньше и не столь страшно.

— Благодать её касалась в детстве?

— Конечно, младенчиком ещё. К нам летом волхв приезжает, благословляет всех детишек разом…

Она хороший ребёнок, Жатка. Нагнала ровесников в росте, окрепла, стала побойчее. Сперва за курами ходила и бегала за мамкой — тут подержи, то принеси, — а потом доросла и до общего, обычного труда. Старалась. Ну, бывало, конечно, и хворостиной получала, когда было за что, но в целом — ребёнок как ребёнок.

Сны вот только ей снились. Странные, дурные сны.

— Кто её травам учил?

— Каким травам?

— Целебным. Зверобой, сабельник, боровая матка. Мне сказала, будто знает, где разрез-траву в лесу набрать. Ляда с ней возилась?

Матина смотрит на меня удивлённо.

— Такого не знаю. Зверобой-то у нас все знают, чистотел, подорожник… а чтобы разрез-траву?

Я тоже удивилась тогда: разрез-трава растёт только там, где грань между сторонами тонка. Обычные люди тоже такие места чувствуют, но их они пугают, отвращают каким-то странным чутьём. И мало какой человек может набрать разрез-травы так, чтобы себе все руки не измочалить.

И сны Жатке тоже снились нечеловеческие. Нехорошие сны, особенные. В этих снах был лес, старый, полный сил лес, дикий, чудесный, манящий. Лес звал Жатку к себе, лес звал Жатку домой.

— Она рассказывала взахлёб… про цветы, про травы, про зверей. Про всякое! Ходила на вырубку…

Село росло, и хозяйничали в нём разумные люди, умеющие заправлять многопольем. Один год оставляли чистый пар, другой сеяли озимую пшеницу, потом сажали брюкву. С годами полей в округе становилось всё больше, и ради них однажды летом выкорчевали старый липняк.

Вот туда-то, к новым полям, маленькая Жатка и бегала. И там бросалась на землю и ревела в голос, как припадочная.

— Ведуну показать её думали, — вздыхает Матина. — Но оно, знаете, госпожа ведьма, оно само прошло. Поумнела девка, одумалась.

— А поля у вас, — это Чигирь с моего плеча вперёд подаётся, — поля у вас сделали как раз незадолго до лихорадки?

Матина хмурится, считает что-то про себя.

— Ну, где-то так, да, примерно так и было. Лихорадка — это по лету, а рубили весной.

Чигирь вздыхает. Я тру пальцами переносицу. Разумные, умелые люди здесь хозяйничали, да. Грамотные, учёные. Севооборот придумали, труд устроили правильно, растёт село, процветает! Молодцы.

— Ведуна не приглашали? — я спрашиваю для порядку только, и так уже ясен ответ.