Книга Откупное дитя, страница 28 – Юля Тихая

Я поскорее одёргиваю руку. Даже приглядываться к находке не хочется, потому что и так понятно: в перчатке чья-то ладонь, вон то светлое — это обломанная кость предплечья, и лежит всё это здесь так давно, что уже и не пахнет, и плоть вся изошла тленом, и кость выбелило солнцем.

Вообще-то, я страсть как боюсь покойников. Нет, те, которых хоронят, — эти по большей части ничего, лежат себе и лежат. А вот неприбранные, дикие мертвяки — это совсем другое дело. Кто не слышал историй о войске нави, что шагает по дорогам без единого привала и обращает в такого же мертвяка каждого, кто им встретится?

— Копни-ка, — велит мне грач.

Я подёргиваю плечами, но вспоминаю: я ведь не просто девчонка на прогулке здесь, я же решила, что быть ведьмой лучше, чем быть разорванной на хорошее и плохое. Лопаты у меня, конечно, нет, но я берусь за плечо лука, выдёргиваю его, а потом ковыряюсь в земле и довольно скоро натыкаюсь на мятый шлем.

Его уже облюбовали черви и оплели корни, но проржаветь до дыр шлем ещё не успел.

— Спроси-ка этого пацана…

Этого Чигирь мог бы и не советовать: я, может быть, совсем недавно ведьма, но кое-чему за эти дни научилась. А уж что незахороненные трупы никогда не бывают к добру, это в наших местах знает даже всякий обычный человек.

Дурное место!.. Конечно, дурное, с чего б ему не быть дурным, если здесь скелет валяется с оторванной рукой, и хорошо, если один? Не нужно быть волхвом, чтобы догадаться: хорошей заупокойной молитвы здесь не читали, лучины в память никто не жжёт, и венков не плетёт. Где смерть, там разрывается ткань бытия, там в наш мир заглядывает чужое, странное и страшное. Достойно провожая мёртвых, мы помогаем им найти покой и закрыть за собою дверь в потустороннее.

Если же дверь не закрыть, однажды в неё обязательно явится что-то нечистое.

Я выхожу из разнотравья, а мальчишка сидит на дороге и грызёт ногти. Потом он видит у меня в руках выпачканный в грязи шлем и на глазах бледнеет.

— Это, — сурово говорю я, — что такое?

Волосы у меня тоже гневаются, искрятся, и от этого мальчишку потряхивает. Со страху он заикается ещё сильнее, но всё равно упрямится:

— Н-не з-знаю…

Я вижу: он врёт. Он знает, что в лугу лежат неотпетые мёртвые. Весь посёлок знает, потому и не ходят сюда и коз не водят, потому и считают это место дурным.

Грач резко, глумливо гаркает, и устраивается у меня на плече.

— Ну?!

— Не знаааю…

Дальше шагаем в молчании. Мальчишка втягивает голову в плечи и косится на меня, будто порывается что-то сказать, но в последний момент сам себя одёргивает. Я кручу в руках шлем и понемногу сковыриваю грязь и отбрасываю в сторону. С одного бока шлем пробит и расколот, такое чинить не станешь, но всё равно странно, что у мертвяка его забирать не стали: это ж не деревянный лук, его хоть на переплавку можно… да и вон какой тяжёлый.

Разве что, может, его просто не нашли. Может, метвецов было не два и не три, а куда как больше, и за всем их скарбом победители не сумели уследить.

Плохонькая дорога заворачивает налево, и мальчишка пугано озирается, а потом и вовсе останавливается.

— Во, — говорит он. — П-поля.

Дорога заросла травами, и колеи в ней почти не видно, — если бы не глубокие канавы и насыпь, дорога давно пропала бы из виду. Грач толкается от меня и взлетает, а я почтительно устраиваю шлем на земле, отряхиваю руки, оглядываюсь, задумчиво чешу нос.