Книга Откупное дитя, страница 31 – Юля Тихая

— Не надо было — вот и не прибирали.

Смотрит он всё куда-то мимо. Я знаю такой взгляд: с таким дядька Жор рассказывал тётке Катке, будто её одну любит и по гроб жизни ей верен, а что его с чужой женой видали — так то всё враки. Тётка Катка кивала, кивала, а потом кааак врежет ему по лицу прихватом! Вот и мне сейчас так же хочется, и чтобы искры из глаз.

Потому что много всего шептали в нашей заимке о силах, а ещё больше рассказал мне Чигирь, и по всему выходит, что не бывает такого, чтобы «было не надо». Где лежит непокойное тело, там сквозняк с другой стороны свищет. Там людям чудится дурное, там клубятся в тенях страхи, туда приходит мелкая и большая нечисть, там собираются болезни и беды. А если всё это длится уж очень долго, тогда к людям приходит сама Недоля, и от её ласкового взгляда нигде не спрятаться, не скрыться.

Всё то, что он мне про дурное место говорил, всё это — поэтому. И я говорю:

— Надо. Надо прибрать. Вот прямо сегодня соберите людей, возьмите косы, лопаты, вилы. Мастерскую, поля, луг и всю округу — всё пересмотреть надо, мертвецов собрать, положить на ткань, отпеть…

Мужик так и смотрит мимо, пока я распинаюсь, как правильно проводить мертвеца, чтобы точно ушёл, куда отправили. А потом говорит мне важно:

— С глазами разобраться. Сколько будет стоить?

Я теряюсь.

— Похороним всех, — неуверенно повторяю я. — Потом схожу, выгоню, что останется… пяток серебром это будет стоить.

— Нет. С глазами сейчас порешим, а дальше уже мы сами. Так сколько?

Чигирь гадливо каркает, мог бы — сплюнул, наверное.

— Сперва похороним…

— С вас глаза. Сегодня! А другое всё — наше дело.

— Но они же вернутся! Не глаза, так другое. Если дверь не закрыть, в неё так и будет раз за разом сочиться нечистое. Сейчас хоть глаза, они пока хоть не кусаются. А упыри если? А если стрига?

— Ведуна позовём, — отмахивается мужик. — Много вас развелось на наших дорогах, зови — не хочу.

И я вдруг — будто водой окатило — понимаю: не может быть, чтобы все «надцать лет» здесь впервые завелось что-нибудь такое нечистое, чтобы пришлось звать ведуна. Годами в пурпурном поле гниют тела, годами белеет на крыльце скелет замученного мастера, и с каждым годом всё больше и больше пахнет в посёлке навью. Ко мне с глазами пришли, а до этого уже много раз к другим ведунам обращались. И что же это — все они соглашались разобраться с нечистью, но никто не заставил похоронить тех, за кем она является?

«Вам же и выгодно, — читается в наглых глазах мужика. — Раз за разом новая работа.»

Гадость какая. Отец Волхвов, какая гадость!

— Сперва похороним, — настаиваю я, — и тогда за пяток серебра всё порешу. А другим порядком вдвое… нет, втрое дороже! И как приедет из скита волхв, он…

— Вы волхвом меня не пугайте. Пятнадцать? Вот и дело. Как закончите, приходите за деньгами. А если вам так не нравится, так вас никто и не держит.

Он сидит напротив, большой, важный, весь седой, но ещё крепкий. Борода нестриженая, одежда простая, а пояс — богатый, тёмно-синий с переливом, может быть даже, тем самым пурпуром крашенный. А поверх вышиты петухи, цветастые и такие же наглые, как и сам этот мужик.

Это же — его посёлок! Его люди, его мёртвые! Как же можно, как же можно, чтобы… И ведуны! Все те ведуны, что до меня сюда приходили, — как же так так вышло, что и они ничего не поменяли? Согласились, работу сделали, да и пошли?