Книга Откупное дитя, страница 6 – Юля Тихая

— …а он мне и говорит, представляешь, что другую выбрал, людскую девицу, и что она для него всех красивее! Что голос у неё чище, что коса длиннее, что лицо румяное и руки нежные. А мои разве не нежные? Мои чем плохи?

— А ты ему?

— Да, а ты ему что?

— За ладони его взяла, заплакала…

— А потом?

— А потом, потом что?

— Потом кааак дёрну… ну что же вы как маленькие! А ты спи, девочка, спи…

Голоса у них высокие и звонкие, будто не говорят, а поют, и от этого капли росы стеклянно бьются друг о друга. Та, которую обидел мужчина, грустит немного и сердится, вторая вздыхает, а третья всё смеётся, и её смех путается с ветром.

Этим голосам хочется верить. Этим голосам нельзя не верить. И я подтягиваю ладонь под щёку, улыбаюсь и засыпаю снова.

Гребень всё ходит и ходит по волосам, сверху вниз, сверху вниз.

— Чистая медь, — хихикает девушка, разбирая пальцами мои волосы.

— Мёд, — бормочу я сквозь сон.

— Где же ты видела такой мёд, глупая? Медь и есть, а на солнце и золото.

— Мёд, — обижаюсь я.

И открываю, наконец, глаза.

Я лежу в круге из мягких листьев. Они оказываются похожими на сердца, будто липовыми, только огромными, с мужскую ладонь размером. Мягкие-мягкие, пушистые, точно из дорогой ткани вырезанные, и красные, и жёлтые, и зелёные, и синие даже — волшебные листья. Сухие и тёплые, они лежат во много слоёв, наползают на меня одеялом. Я словно в постели или и того лучше: в гнезде.

Земля клонится к озеру, и там на берегу тихо плачут склонённые ивы, а вода серебряная и блестит, как рыбья чешуя. Сверху стоит кучерявый плотный лес, щерится белыми метёлками цветов.

Девочки сидят вместе со мной на листьях, похожие, как родные сёстры. Кожа у них белая, лица тонкие, глаза и губы светлые, а в волосах водяные цветы, и я как-то сразу узнаю: русалки.

Соседский парень, разноглазый Шанька, всё говорил, что привезёт в дом невесту. Что встретил в поездке мельникову дочку, что краше самой яркой звезды; что голос её нежный и звенит, что руки её мягче лебяжьего пуха, что он только видит её и становится сразу счастливее.

Лето закончилось, осень отгорела, а невесту Шанька так и не привёз. Всё обещался за ней ехать, говорил, будто ей приданое надобно дошить, и что папа её болеет, и что праздников надо дождаться, чтобы у мёртвых попросить благословения. Тогда шанькина мать подумала, что Шанька вовсе и не к невесте ездит, а на большой дороге дурным помышляет. И как-то раз, когда Шанька нарядился в расшитую рубаху и отправился к невесте, она накинула на себя тёмный платок и покралась за ним следом.

Думала, дорога дальняя будет, к посёлку за холмами. Но Шанька свернул в лес и шагал по тропинке, напевая о любви. И вышел к ручью, а на камне при нём сидела его невеста.

— Белая-белая, — плакала потом мать, — как снежок по весне… Бесстыдница, в одной нижней рубахе! А в волосах ландыши, и то осенью!

Шанька припал к её ладони, шептал красивые слова, целовал бесцветные губы и клялся в верности до самого гроба. И хотя мать торопилась привести в заимку знахаря, так оно и вышло. Заболел Шанька странной болезнью, стал чахлым и бледным сам, а однажды ночью ушёл к ней, утопленнице-нечисти, навсегда.

Мужики ходили потом по ручью с багром и выловили его тело. Насилу узнали, так разъели Шаньку раки. Мать плакала, плакала. Знахарь посмотрел в глаза всем неженатым парням в заимке и не нашёл больше никого зачарованного.