Книга Откупное дитя, страница 7 – Юля Тихая

А по весне мимо проезжал ведун и зарубил ту русалку. Голову насадили на кол при заимке, и ветер неделями играл с её волосами.

— Я не кусаюсь, — серьёзно говорит русалка, на коленях которой я спала.

Я медленно киваю и сажусь.

Я ведь девица. Русалкам не зачаровать меня, не одурманить. Их сила — она для мужчин, и то лишь для неженатых. А меня они если и утопят, то лишь потому, что их трое, а я одна.

Я зябко ёжусь и обнимаю себя руками.

— Волосы твои, — хихикает младшая русалка, — чистая медь!

— Мёд, — поправляю я и хмурюсь. — Застоявшийся мёд.

— Да где ты мёд такой нашла? Медь с золотом!

Я провожу по волосам пятернёй и вдруг путаюсь в них пальцами. Мои волосы гладкие, будто ленты, и лежат ровным полотном, всем сёстрам на зависть, — а теперь они… кудрявятся?

Я наматываю прядь на палец, перекидываю часть волос вперёд, гляжу на них. А они вдруг кучерявые, в мелкие кольца-кудряшки, и рыжие-рыжие, золотые на солнце.

Провожу пальцами по лицу — моё ли, или и его украла нечисть? Но нос вроде знакомый, и уши оттопыренные тоже мои. Волосы вот только рыжие и кудрявые. С чего бы им такими быть, если…

Я хмурюсь — и вспоминаю всё сразу: про косу ниже пояса, про ведуна, про мёртвый дуб, и про грача тоже. Ведун заплёл мне много-много косичек, а русалки расплели, оттого, должно быть, и вьются волосы.

Русалки переглядываются и улыбаются, а я облизываю губы и спрашиваю:

— Это которая сторона?

— Которая? — озадаченно переспрашивает старшая русалка.

— Одна на всех, — хихикает младшая.

— Так он не забрал меня, Отец Волхвов? Меня ведь грач привёл сюда, чтобы…

— Да вон он спит, — пожимает плечами средняя. — Эй, грачик! Очнулась твоя зазноба!

Спящий грач похож на чернёную кляксу. Просыпаться ему не хочется: он по-собачьи закапывает голову в листья. Но потом всё-таки пушится, подскакивает, вертит башкой. Смотрит на меня недовольно, ковыляет важно к озеру, плещется в воде.

— Милый, — зовёт старшая, — принеси-ка мне серебра!

Я сперва думаю: она грачу это. Но потом по воде идут круги, и из озера показывается пятно, будто рыба всплыла кверху брюхом. Оно разрастается, вырастает и становится человеческой головой, а затем и утопленник выходит из озера весь целиком. На нём простая рубаха, подпоясанная крашеным шнурком, глаза — точно стекло.

В руках мертвец несёт моток мерцающей серебряной нити.

— Волосы тебе заплету, — говорит мне русалка.

Всё это так жутко, что я не спорю и не морщусь даже, когда холодная мокрая нить касается моего лица. Русалка пересаживается ко мне за спину, проводит гребнем по волосам, делит их на пряди и плетёт быстро и ловко.

— Зовут-то тебя как, ведьмочка? — спрашивает она, пока младшая русалка забавляется, пальцами растягивая губы утопленника в улыбку.

— Нейчутка. То есть… Нея. Неясыть. Я когда родилась, закричала неясытью, и поэтому… Назвали так, чтобы не забыть, что я такое. Только я не ведьма, я откупное дитя, я забрала из рода грехи и пороки.

— Ещё не ведьма, — соглашается русалка. — Пока так только, ведьмочка, глупая ещё и маленькая. Но если научишься — будешь любого ведуна лучше.

— Я не научусь, — упрямлюсь я. — Я откупное дитя, и Отец Волхвов…

— …не пришёл за тобой, разве не так?

На это мне нечего ответить. Озеро шуршит водами, грач важно чистит пёрышки, а средняя русалка всё-таки шлёпает по рукам младшую и велит утопленнику возвращаться в озеро. Всё это дико, всё это жутко и странно, а ещё всё это не вяжется, как слова не складываются в сказку. И я ловлю, ловлю их за хвосты, и спрашиваю наконец: