Книга Половина пути, страница 174 – Юля Тихая

— Сколько тебе лет? — спросила Ольша вместо этого.

— Девятнадцать, — светло улыбнулась Альмина.

— Никто не воевал из родни?

— Так у меня только мама…

— Ясно.

Квент крякнул и поощрительно сжал ладонь жены.

— А ты-то как, рыбка? Куда служить дальше?

— Я уволилась. Имею право, Устав даёт такую возможность освобождённым из военного плена вне зависимости от условий призыва, даже если уровень обязывал к службе. Считается, что пребывание в плену наносит тяжёлые травмы телесному и душевному здоровью.

Квент нахмурился, а мама не выдержала:

— Давайте не будем за столом о таких вещах?

Ольша кивнула. Увы, но никаких других вещей у неё не было, и в разговоре за ужином — Квент пересказывал какие-то бухгалтерские истории с работы, — участвовала мало.

Вечер тянулся и тянулся, мучительный, как тангские пытки. Запеканка была хороша, но кусок в горло не лез, и Ольша вяло щипала хлеб, обильно заливая его компотом. Мама смотрела на неё обеспокоенно, но Ольша каждый раз растягивала губы в улыбке.

Увы, избавиться от неё было не так просто. Ольша стелила бельё в гостевой, когда скрипнула дверь, и мама присела рядом.

— Посекретничаем?

— О чём?

— О чём захочешь, — легко сказала она. Взялась за щётку, притянула к себе дочь за руку и принялась расчёсывать ольшины волосы. — Мы столько не виделись, дорогая. Тебе, наверное, хочется о чём-нибудь рассказать?

Ольша кивнула через силу. Её спокойствие и душевное здоровье, в которых она почти не сомневалась в Воложе, дали мучительную, болезненную трещину. Хотелось не рассказывать, нет, — хотелось кричать, так, чтобы у всех вокруг полилась из ушей кровь.

Ольша выдохнула тепло, обнимая им себя и так успокаиваясь. Мама поджала губы. Конечно, это ведь тоже неприлично, дурная привычка, от которой нужно будет избавиться, чтобы стать частью общества.

Что ей рассказывать, что? Как горит земля и кричат умирающие? Как пахнет полевой госпиталь и каково писать родне своего мужчины, где искать его могилу? Как пустой воздух давит лёгкие, как на холоде выдох становится паром, как в пустоте кажутся вещи, которых нет на самом деле? Как болит сердце, в конце концов? Так чего ему болеть, ты же даже не невеста. Альмине девятнадцать, и у неё уже ребёночек. А тебе в конце зимы стукнет двадцать пять.

— Устала очень. Давай завтра, мам, ладно?

Ни завтра, ни послезавтра «посекретничать» не получилось. Когда-то — ещё до стихии — Ольша с мамой были очень близки и могли часами разговаривать обо всём; огонь, увы, всё испортил. Среди тем становилось всё больше неприличных и запретных, пока они не кончились совсем.

И вот — весь вторник они ходили по дому широкими кругами, как два запертых в клетке зверя, ни один из которых не хотел быть ни жертвой, ни загоняющим. Как случилось, что в любой беседе теперь хотелось только уколоть её побольнее, выплеснуть в лицо кипучих обвинений, вцепиться когтями?

— Виделась сегодня с тётушкой Рондой, — журчала мама, нарезая тесто на длинные полоски лапши. — Она передавала тебе большой привет! Спрашивала, что за мужчина тебя провожал, неужто жених?

— Служили вместе. Мам, а где мои тапочки?

— Какие тапочки?

— Синие, с вязаным верхом. Я их привезла на первом курсе и не забирала, так где они?

И мама хмурилась:

— Не помню, дорогая. Составь список, что тебе нужно купить, хорошо? Ясо отправил нам две тысячи на девичьи мелочи!