Книга Половина пути, страница 172 – Юля Тихая

Ольша не была дома четыре года. За это время случилось великое множество вещей: вспыхнули стачки в Янсе, румский посол застрелился в Парадном дворце, международный скандал, угроза то ли революции, то ли войны; пала Непроницаемая Стена, и тангские фугасы прокатились по марской земле, объявили мобилизацию, враг едва не взял Воложу, война стала вдруг из вялой и «где-то там» горячей и дышащей в затылок; захлебнулось контр-наступление, Увеж сожгли дотла, у столичного храма Благого стояли всенощную о карающем небе, а тангских министров расстреляли прямо на главной площади Кальпетина. В жизни Ольши были курсовая о сопряжённых стихийных узлах, а потом — военная учебка, кровь, дым, въевшийся в тело запах горелого мяса, Лек, ранение, госпиталь в Фарко, немая земля городского парка, штурм, контузия, плен, бред, насилие, дорога, контракт… любовь.

В эти четыре года могла бы поместиться целая жизнь, и ей не было бы в них тесно. Огромные, отъевшиеся на горе и надежде годы, они могли бы перевернуть всё что угодно, превратить белое в чёрное, а чёрное в кислое, а кислое — во вдохновляющее.

Они могли бы, да. Но сочли за лучшее пройти мимо Садового, потому что в Садовом совершенно ничего не изменилось.

Ольша видела шрамы войны и в богатой Воложе, и в мелких посёлках на пути. Разрушения, памятные таблички, опустевшие дома, люди в военной форме, калеки и пустые взгляды. Ничего этого не было в Садовом. В Садовом только соседи напротив перекрасили крышу из зелёной в тёмно-зелёную.

Нужно думать, это решение обсуждали здесь не меньше недели.

Ольша — в своей потасканной одежде, с холщовым вещмешком и неженственной стрижкой — чувствовала себя вырезанной из одной картинки и зачем-то наклеенной на совсем другую. И тётя Ронда, заклятая мамина подруга, у которой всегда ярче цвели розы, зато не удавался кремовый пирог, не узнала в Ольше Ольшу и смотрела на неё сейчас со своей веранды с подозрением, явно собираясь то ли гнать вон, то ли бежать в полицию.

Ольша помахала ей рукой и улыбнулась. Тётя Ронда поперхнулась ядом и закашлялась, а Ольша привычно просунула руку через прутья калитки, подцепила крюк засова и толкнула калитку.

Может быть, хотя бы дом заметил прошедшие годы? Взгляд обшаривал палисадник, цепляясь то за незнакомую кошку, то за новые водосточные трубы, то за выкрашенную в голубой скамейку, которая когда-то была белой. Дверь всё та же, и бронзовая колотушка в виде когтистой лапы тоже, а в окнах гостиной пудрово-розовые новые шторы.

Постучать Ольша не успела. Дверь распахнулась, и мама со всхлипом притянула её к себе:

— Дорогая моя!..

— Мы молились о тебе бесконечно. Я просила Благого…

Молиться об Ольше нужно было бы стихиям, а не Благому: с того дня, как проснулась сила, ольшина судьба была в их воле. Но маме был ближе, конечно, Благой, вот и теперь она в прихожей поклонилась его лику трижды, и Ольша неловко повторила за ней.

На полке для обуви — сплошь незнакомые туфли. Мама торопливо вручила Ольше новые тапочки и причитала всё то время, что Ольша сматывала портянки и переодевалась в носки. В какой-то момент она, видимо, повысила голос, потому что наверху заплакал ребёнок.

— Это малышка Люна, — шёпотом и беспрерывно улыбаясь, сказала мама. — Я знала, что будет девочка! Альминочка очень хорошо родила, здорового ребёночка, и она такая красавица!