Книга Фельдшер-как выжить в древней Руси, страница 78 – Людмила Вовченко

— Всё свежее! Сегодня резали, сегодня варили! Никаких «авось пронесёт»!

— Смотри, — шепнула ей Милана, — если кого отравишь в день моей свадьбы — я тебя сама замуж за первого холостого овчарника выдам. Без разговоров.

— Я… аккуратно, — всхлипнула та и убежала проверять горшки.

Добрыня — уже без повязки, но с ещё осторожными движениями — сидел во главе стола, и к нему подходили: поздравлять, шутить, выражать своё «ну наконец-то».

— Думали, ты так и будешь ходить, как кулак, — сказал староста. — А теперь вон, баба у тебя — как кирпич: держит всё село.

— Спасибо за образ, — отозвался тот. — Буду считать, что я — печка, а она — кирпич.

— А я думала: ты — рана, а она — игла, — вмешалась Домна. — Сшила, вот и держишься.

— Домна, — устало сказал Добрыня, — иди лучше посмотри, чтобы коза на венцы не позарилась.

— Уже! — раздалось с заднего плана. Там коза как раз пыталась влезть на лавку, где стояли свадебные хлебы.

Пелагея носилась по двору так, будто это была её собственная свадьба. С одной стороны — ей, конечно, было страшно: новая жизнь, новый отец, новый порядок. С другой — впервые в жизни она видела, как её мама смеётся не устало, не сквозь зубы, а свободно. И ради этого можно выдержать хотя бы десяток танцев вокруг костра.

— Мамка! — подскочила она к Милане, когда та, уже слегка вспотев от поздравлений, пыталась добраться до куска пирога. — А теперь ты меня станешь ругать, как воевода?

— Нет, — ответила она. — Воевода будет ругать, как воевода. А я — как мама. Вместе будем. Тебе двойное счастье.

— Ой… — простонала девочка. — Я ж теперь как в нужнике: с двух сторон прижата.

— Зато не продует, — философски заметила Милана.

Добрыня подхватил её на руки, легко, по-привычке, как будто всегда так делал.

— Пелагея, — серьёзно сказал он, — если тебе иногда будет казаться, что мы много ругаемся, помни: мы не друг на друга, мы — за тебя и за всех.

— За меня… можно поменьше, — задумчиво протянула девочка. — Но если вы будете вместе напоминать мне умываться — я согласна.

— Слышь, — ткнула локтем Милана воеводу, — ребёнок у нас умный. Сразу видит, где главные риски.

* * *

К вечеру, когда песни уже звучали в хрип, кто-то завёл старую игру: «Горько!»

— Горько! — завопила толпа, сопровождающая всё происходящее с давно тренированным энтузиазмом.

Милана закатила глаза.

— Ненавижу этот момент, — честно сказала.

— Я тоже, — так же честно признался Добрыня. — Зато народ успокаивает.

— Как зелье, — вздохнула. — Горькое, но полезное.

Он наклонился. Неловко. Осторожно, потому что бок ещё напоминал о себе. Она тоже осторожно, чуть смущённо. Их губы встретились — не как в балах у столичных барышень, а как у людей, которые уже видели смерть, грязь, кровь, болезни и при этом всё равно остались живыми.

В этот торопливый, сбивчивый поцелуй почему-то вместилось всё: и скорые, и авария, и больница, и баня, и гусиный жир на груди больных, и мыло, и крик «горячо!», и Пелагеина рука, сжимающая материну юбку, и коза, которая в этот момент попыталась залезть под стол и опрокинула кадку с водой.

— Вот, — вытерев уголок губ, сказала Милана. — Даже козе понравилось. Пошла от зависти купаться.

— Она считает себя частью семьи, — серьёзно ответил Добрыня.

Толпа грохнула смехом, «горько» на время сменилось хохотом.

* * *