Книга Фельдшер-как выжить в древней Руси, страница 75 – Людмила Вовченко

Прасковья при этом старательно училась отличать свежее от несвежего. Иногда заглядывала к Добрыне, приносила ему похлёбку и с виноватым видом спрашивала:

— Ну… не пахнет… мёртвым?

— Пахнет… обычным, — отвечал он, кивая. — Жить можно.

— Значит, и есть можно, — радовалась та.

— В твоём случае это не всегда одно и то же, — шептала ей на ухо Милана.

* * *

А между всем этим бегом, кипением, лечением, сваркой мыла, вырезанием заноз и разборками у колодца происходило странное. Очень тихое, почти невидимое, но мощное, как весенний лёд на реке.

Любовь.

Она не падала, как молния. Не требовала сцен и клятв. Она уже обосновалась, как старый сундук — тяжёлый, надёжный, в углу сердца. И теперь требовала не доказательств, а оформления.

— Маменька, — как-то вечером сказала Пелагея, когда они втроём — она, Милана и Добрыня — сидели у печи: воевода на лавке, полуразвалившись с видом «я почти здоров», Милана напротив, с иглой в руках (штопала ему рубаху, ругаясь на каждую дырку), и Пелагея на полу, перебирая сухие травы, — а вы теперь… как будете?

— В смысле? — не поняла та.

— Ну… вы… всё… — девочка покраснела от собственной смелости. — Вы же… как… муж и жена почти. Только без батюшки.

Добрыня кашлянул, чуть не подавившись воздухом.

— Мы… — осторожно сказал он, — ещё не всё… обсудили.

— Я всё обсудила, — возразила Пелагея. — Я хочу, чтобы у меня был отец. Нормальный. Не тот, который был, а живой. И чтобы ты, маменька, не плакала. А если будешь — чтобы кто-то был, чтобы обнимать.

Милана посмотрела на неё так, будто впервые увидела не просто ребёнка, а маленького взрослого.

— А если я буду плакать от счастья, ты выдержишь? — спросила.

— Попробуем, — серьёзно ответила девочка.

— Я тоже… готов… — негромко вставил Добрыня. — Если… ты не против.

— Я против только одной вещи, — сказала Милана. — Чтобы меня забирали и куда-то увозили. В другой век. В другой город. В другой мир.

Она говорила как будто шутя, но в глазах стояла такая серьёзность, что у Пелагеи дрогнули губы.

— Никто тебя… — начал Добрыня.

— Вот именно, — перебила она мягко. — Никто. Потому что если кто-то попробует, я ухвачусь за этот мир зубами. За тебя. За Пелагею. За эту чёртову баню. За мыло. За козу, в конце концов.

— За козу, значит, тоже, — протянул он. — Почётно.

— Коза у нас как совесть, — фыркнула Милана. — Всегда появляется в самый неподходящий момент и делает «бе-е».

Будто в подтверждение, из-за угла явилась та самая коза, посмотрела на их троицу, фыркнула и… полезла жевать край пелёнки, развешенной на верёвке.

— Вот, — развела руками Милана. — Я же говорю: совесть.

Пелагея смеяться, обнимая мать за талию. Добрыня тоже улыбался — тем редким, настоящим своим смехом, в котором не было ни воеводской суровости, ни привычки всё контролировать. Только — человек.

* * *

О том, что свадьба всё-таки случится, деревня узнала раньше, чем сама Милана.

Потому что сначала Добрыня поговорил с батюшкой.

— Отец, — начал он, как на исповеди, — помнишь, ты всё говоришь: «некоторые грехи исправляются браком?»

— Бывает, — вздохнул священник. — А бывает, что браком грех только начинается.

— У меня… — воевода почесал шею, словно под доспехами зачесалось, — не грех. У меня… женщина.

— Знаю, — невозмутимо сказал батюшка. — Она у нас тут одна такая, остальные попроще.