Книга Исключительное право Адель Фабер, страница 204 – Юлия Арниева

К вечеру, когда мы, наконец, добрались до поместья, я чувствовала себя совершенно измотанной их бесконечными спорами. Но, увидев знакомые очертания дома, освещенного теплыми огнями, я поняла, что вернулась туда, где мне было по-настоящему хорошо.

Мой дом. Моя крепость. Мое убежище, которое теперь, увы, предстояло делить с двумя неугомонными спорщиками. Что ж, по крайней мере скучно точно не будет.

Жизнь в поместье вошла в странную, но на удивление стабильную колею. Дом словно разделился на два невидимых лагеря. Днем он был полем битвы, где сходились в яростных словесных баталиях мадам Мелва и мистер Бакстер, а вечерами превращался в тихую гавань, где я могла дышать свободно, гуляя по темным аллеям сада в компании Ригана.

Их утренние перепалки стали таким же неотъемлемым ритуалом, как кофе и свежие булочки от Марты. Я спускалась в столовую и заставала их уже там, восседающих друг напротив друга за большим столом, словно два монарха враждующих держав, готовых начать переговоры, которые неизбежно закончатся объявлением войны.

— Доброе утро, — говорила я, стараясь сохранять нейтралитет. — Прекрасный день, не правда ли?

— День был бы прекрасен, — начинал мистер Бакстер, с шумным хрустом разворачивая свежую газету, — если бы некоторые особы не считали, что новости следует поглощать в гробовой тишине, словно это не пища для ума, а траурная месса.

— Интеллектуальная работа, мистер Бакстер, — отвечала мадам Мелва, изящно отпивая чай из тонкой фарфоровой чашки, — требует сосредоточенности, а не варварского шуршания бумагой, которое мешает думать. В приличных домах газеты читают в кабинете, а не за завтраком.

— В приличных домах Амевера, мадам, — парировал он, не отрываясь от чтения, — люди ценят время и не тратят его на пустые церемонии. Многозадачность — признак живого и эффективного ума.

— Многозадачность — признак суетливости и отсутствия глубины, — поджимала губы свекровь. — Умение посвятить себя одному делу целиком — вот истинный признак аристократизма духа.

Я молча ела свой завтрак, обмениваясь с Риганом, который обычно присоединялся к нам чуть позже, быстрыми, едва заметными взглядами, полными сдерживаемого веселья. Он садился за стол, коротко кивал моим воинственным гостям и с невозмутимым видом приступал к еде, словно не замечая искр, летающих в воздухе. Его спокойствие действовало на меня умиротворяюще, было якорем в этом бушующем море сарказма.

Но именно вечера стали для меня настоящим спасением. Когда солнце садилось, окрашивая небо в нежные пастельные тона, а в доме зажигались лампы, я, кутаясь в теплую шаль, выходила в сад. И почти всегда находила там Ригана. Он словно чувствовал мое желание сбежать от суеты, ждал меня у старой беседки или просто прогуливался по дорожкам.

Наши прогулки стали ежедневной традицией. Мы говорили о делах — о подготовке лошадей к зимнему сезону, о новых контрактах с мсье Леваном, о планах по расширению виноградника. Риган оказался не только превосходным управляющим, но и проницательным стратегом. Его советы всегда были точны и дальновидны.

— Если мы сейчас закупим саженцы нового сорта из Норвегена, — говорил он, пока мы шли по шуршащей ковром из опавших листьев аллее, — то через пять лет сможем производить уникальное ледяное вино. Спрос на него в столице огромен, а конкурентов почти нет.