Книга И тут я увидела чудовище, страница 102 – Екатерина Началова

Сбегаю в комнату, чтобы принести эскизы и точнее объяснить идею. Папа хмурит брови, но рисунки листает серьезно, я комментирую, перекрикивая грохот — рабочие скидывают вниз старую черепицу. Постепенно отец увлекается, и мы обсуждаем эскизы так активно, будто пристройка для нас первостепенная из задач. Когда на одном из эскизов обнаруживается фигура Ингренса, я постепенно замолкаю — помню, как пририсовала его в один из этих последних двадцати девяти дней, а может в одну из ночей, мечтая, чтобы он оказался здесь, сейчас. Умирая без него.

Отец глядит на эскиз недолго, затем быстро убирает его вниз, но все уже кончено — мы сбились с мыслей. Это легко — Ингренс заслоняет все даже через месяц. После посещения белого сада, мы почти не говорили, только встречались еще десять раз для смешивания крови. После нас с почетом отпустили. Был банкет, официальные объявления, благодарности, пожимания рук... Типичное празднование окончания успешного контракта. Теперь мы стараемся о нем не говорить. Совсем. Ни родители, ни я. Не то, что не можем... Мы не знаем, как о нем разговаривать.

И сейчас вместе с отцом мы неловко молчим, усиленно наблюдая за копошащимися на крыше шумными рабочими. К счастью, они издают много шума: все время что-то грохочет, падает, звучат громкие окрики, крепкие словечки, а иногда рабочие даже поют. Это забавно, заставляет улыбаться.

— Не думай, что я не знал, — говорит вдруг отец, продолжая смотреть наверх. Он бросает на меня пронзительный взгляд, и тут же отводит глаза, будто боится смотреть на меня слишком долго. — Знал, но... Что я мог сделать? Только ходить за тобой, стоять около дверей как верная собачонка, молчать, смотреть, как ты вязнешь, вязнешь... И ничего не сделать.

Я тоже опускаю глаза, гляжу себе под ноги, на обломки старых камней. В горле опять застревает ненавистный шершавый комок, который никак не проглотить. Я невольно вспоминаю первые дни, когда мы с Ингренсом прятались от него во всех нишах замка и целовались. В груди опять длинно затягивается боль.

— До сих пор не могу простить себя... — отец медленно потирает в ладонях камешек, и тот осыпается рыжей пылью. — Я оторвал тебе коготь, а он отнесся к тебе бережно. Он! Бережнее меня!

Несколько слов вызывают во мне целую бурю, поднимающуюся с места, где еще недавно было сердце, а сейчас лишь горстка пепла. Отец продолжает говорить, а я вспоминаю Ингренса, который помогал снимать мне когти.

Пробор волос. Длинные пепельные ресницы, его руки на моих руках, плеск воды, спокойный ласковый голос, серебряные глаза.

Бездна, папа... Ты мне совсем не помогаешь сейчас.

«Ингренс, Ингренс, Ингренс...»

— ...прости. Я каждый вечер думал, что утром могу найти тебя мертвой среди этих проклятых роз. Кошмары снились, что я пытаюсь тебя оживить, собираю кровь руками... А ее ведь не вернуть, если выпустить...

Молча прижимаюсь к его плечу. Папа пахнет пылью, что сейчас в изобилии сыпется сверху на наши головы. Он поглаживает меня по голове большой сильной ладонью.

— Все пройдет, — отец говорит пространно, но мы оба знаем, о чем он. — Дай себе время. Через сто лет ты забудешь и это.

«Сто лет без Ингренса?!»

Я впервые думаю об этом, это реальное число. Ужасное число. Сколько в днях? Мне даже страшно считать, а ведь лет может быть и двести, и триста. У меня прошло только тридцать дней, не знаю, как выжила...