Книга Неладная сила, страница 235 – Елизавета Дворецкая

Чего? Схимонахиня не общалась с мирянами, все свое время проводила в крошечной дальней келлии у монастырского тына, где помещалась только она сама и ее молитвы.

– Слышала я, о чем мать Агния у сестрии нашей допытывается, – вдруг заговорила мать Сепфора. Ее тонкий голос дрожал, и руки, сложенные на посохе, тоже подрагивали. – Стояла я нынче ночью на молитве, увидела старца святительного, и был то сам Никола Милостивый. Велел он мне – что знаю, то тебе, девица, передать.

– Что же тебе ведомо, матушка? – осторожно просил Куприян.

Сама Устинья не смела подать голос. Она лишь раз решилась взглянуть в лицо матери Сепфоре, но куколь был надвинут так низко, что она видела только выпяченный подбородок с седыми волосками вокруг впалого рта. Глаз было не видно, и это, пожалуй, к лучшему.

– Когда была я девкой молодой, – начала мать Сепфора, и Устинья мельком усомнилась, говорит ли та правду: невозможно было представить схимонахиню юной девушкой, – сказывали ранние люди, что та гора, в какой Панфириева пещера была, зовется Звон-горой. Если наземь лечь и ухом послушать, то в полночь различишь под горой звон – то Панфириев колокол звонит, на утреню созывает. Ибо словеса Господня, словеса чиста, сребро разжжено, искушено земли, очищено седмерицею^[32]. Если же сумеешь достать его, то повесить его надобно в полную луну на самом высоком месте в бору Тризны, в полночь ударить в него двенадцать раз. И увидишь, что будет.

Старая инокиня поковыляла дальше. Устинья с трепетом смотрела ей вслед, пока та не исчезла среди бурых еловых столов. Не стоит высчитывать, сколько лет назад та была молодой, но в ее молодости «ранние люди» уж верно помнили самого Панфирия и точно знали, где над Дивным озером находилась его пещера!

На крыльце показались две невысокие, одетые в черное фигуры, – мать Агния и отец Ефросин. Игуменья кивнула, Куприян с Устиньей подошли.

– Вот уж не думал, что придется мне в путь пускаться, дальше чем до келлии моей! – улыбнулся отец Ефросин. Седой, немного кривобокий, щуплый, он был схож с высушенным до белизны травяным стеблем – и таким же хрупким. – Но коли владыка новгородский благословил, делать нечего, полезай в кузов! Ступайте к лодке, я только келлию мою навещу и к вам спущусь. Откладывать незачем – немощен я, и разсыпашася вся кости моя, бысть сердце мое яко воск, таяй посреде чрева моего, изсше, яко скудель, крепость моя^[33]… Уж вот-вот сведет меня Господь к персти смертной^[34], и братия моя прежняя, юрьевская, небось уже каждый день к воротам со светильниками ходит – меня встречать!

Отец Ефросин тихонько засмеялся мысли, что может отправиться на небо, не выполнив поручения архиепископа, если призовет его владыка более могущественным, чем Мартирий Новгородский.

– Благослови, матушка! – Устинья поклонилась игуменье, чувствуя себя почти воином перед битвой.

– Благословение Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа на рабе Божией Иустине всегда, ныне и присно и во веки веков… – Мать Агния перекрестила ее, потом потянулась к ней с крыльца, и Устинья увидела, что светло-голубые глаза игуменьи блестят живым сочувствем, даже беспокойством. – Вот еще… Коли не сладится ваше дело, то приходи к нам, я тебя в обитель приму…

– Спасибо, матушка! – выдохнула Устинья: об этом она уже думала.