Книга Неладная сила, страница 5 – Елизавета Дворецкая

Скользя глазами по лесной земле, она то и дело натыкалась на россыпи первых цветов: белых подснежников, желтой примулы в морщинистых листочках, голубой пролески. Особенно много было вдоль дороги мать-и-мачехи – так и провожала идущую девушку десятками ярких желтых глаз. Устинья отвечала неприязненным взглядом. Эти цветы – первое, что выпускает наружу мать-земля, просыпаясь после зимы, и эти первые дети ее недобры. Их желтые и белые глаза лишь кажутся веселыми – вместе с ними приходит весенний голод, лихорадки, грызущие ослабленные долгой зимой людские тела и души. Листья медуницы и мать-и-мачехи потому и помогают от кашля и прочих грудных хворей, что приходят вместе с ними. Дядька Куприян что ни день их собирает и наговаривает: то одному недужному, то другому. Вчера вот тетка Хавра приходила, тоже на жабную болезнь^[2]жаловалась. Куприян – знахарь сильный, умеет договориться с душой всякой хвори. Устинья не любила, если дядька «принимался за старое», вспоминал те времена, когда был волхвом. Но признавала: лучше его во всей Великославльской волости пользует только баба Параскева из Сумежья, да, может, монастырский пастух Миколка, а волость-то велика! Девять погостов^[3], деревень больших и малых три десятка. К Куприяну не из одних Барсуков ходят, а бывает, что из дальних концов волости. Поначалу он отказывался: мол, развязался я с этим ремеслом, не служу больше бесам! А пришлось прежнюю науку вспомнить. С тех пор как прошлым летом отец Касьян, поп сумежский, исчез бесследно, на всю волость остался один-единственный священник – старичок-монах, отец Ефросин, что живет в келейке в лесу близ Усть-Хвойского монастыря. Обе церкви божии, в Сумежье и в Марогоще, стоят запертые, пения нигде нет, вот народ и зачастил со всякой бедой к бывшему волхву…

На опушке бродили две косули; не испугавшись человека, только смотрели, как Устинья проходит мимо. Она вышла в поле, и весеннее солнце разом пролило на нее волну золотистого света – на душе стало легко. Голодная, холодная весна минует, скоро станет много зелени, пойдут грибы и ягоды, а там и первый овощ… В поле перекликались чибисы, по дальнему краю прохаживались два журавля, и Устинья остановилась поглядеть на них. Но и здесь ее подстерегала лихорадкина стража – мать-и-мачеха таращились на нее, цепью протянувшись вдоль оврага.

Пахал Куприян на своей же делянке, доставшейся ему от отца: лет двадцать она отдыхала, прошлой весной ее сожгли и засеяли, теперь Куприян ее распахивал. Старая Несудова пашня упиралась в бор, носивший название Тризна. В нем, заросшие соснами, стояли древние могильные курганы. Старики рассказывали, что в тех курганах погребены витязи князя Игоря, что давным-давно пали в битвах с литвой. Насчитывали их то ли семь, то ли девять, а более мелких насыпей, что уже почти не видны, и не счесть. Из-за курганов тот лес никогда не сводили на пашни, да и ближайшую к нему делянку никто не смел пахать, кроме старого Несуда, а потом его сына. Ходили слухи, будто давным-давно, еще до князя Владимира, было при тех могилах святилище идольское, и будто, мол, по сей день случаются там всякие нехорошие чудеса. Если, мол, скотина случайно забредет – не видать больше той скотины.

Своего дядьку Устинья обнаружила посреди поля – лошадь стояла, помахивая хвостом, а Куприян возился возле лемеха. Старшему брату покойного Устиньина отца, попа Евсевия, шел пятый десяток, и на то, как обычно представляют волхвов, он ничуть не походил. Был это не старец с длинной бородой, высохшим лицом и злобными глазами, а напротив, коренастый мужик в расцвете сил, с широким добродушным лицом, толстым носом, глубоко посаженными серыми глазами. Лишь в русой густой бороде возле рта виднелась седина, но даже его красила. Нрава Куприян был довольно веселого, и пожалуй, многие вдовы и сейчас охотно за него пошли бы. Но тот хорошо ладил с племянницей – единственной своей родней – и «тащить в дом чужую бабу, что начнет здесь распоряжаться и норов показывать» желания не имел. Разве что, может, когда Устинья выйдет замуж… – иногда заикался он. Но Устинья замуж не собиралась. Будущее свое она видела иначе, а когда в точности оно наступит – не знала.