Книга Знамение змиево, страница 79 – Елизавета Дворецкая

– Но книгу, что тебе в монастыре дали, ты читай, читай! – добавил отец Ефросин, и у Вояты посветлело на сердце: мысль о книге и сейчас радовала, а ещё радовало то, что отец Ефросин не хотел её отнять. – Больше читай, со вниманием. Тогда одолеешь бесов – и озёрных, и воздушных, и лесовых, и всяких иных. Ступай с Богом, а то вот-вот к обедне зазвонят. Или пойдёшь со мной к пению?

Мысль снова встретиться с матерью Агнией, после того как ему открыли глаза, Вояту смущала.

– Благослови, отче, восвояси ехать. – Он стал и поклонился. – До Сумежья весь день добираться, ждёт, поди, отец Касьян.

– Ну, поезжай с Богом. Бог благословит.

Воята почтительно поцеловал холодную, сухую, костлявую руку иеромонаха; казалось, тот и сделан не из обычной плоти, а из какой-то особой тонкой сущности.

– А книгу ту читай, читай! – повторял отец Ефросин, выйдя его проводить к крыльцу, где Братята, покончив с дровами, от скуки разговаривал с лошадью. – Со вниманием читай! В ней сила особая, спасительная! С нею одолеешь бесов озёрных!

* * *

Как ни радовался Воята обретению Псалтири, однако понимал: её придётся передать отцу Касьяну. Старец Панфирий завещал свои книги Святому Власию, а Еронова баба уволокла Псалтирь беззаконно; теперь её надлежит вернуть. Подъезжая уже в сумерках к Сумежью, Воята надеялся, что Бог не взыщет, если он не побежит со своей добычей к отцу Касьяну прямо нынче, а сам полюбуется хотя бы один вечерочек.

– Хоть ты явился наконец! – всплеснула руками баба Параскева, завидев на дворе сани. – Я уж думала, увижу ли моё дитятко…

– Отец Касьян гневается? – покаянно спросило «дитятко», обметая снег с рукавов: уже перед Сумежье так посыпало, что на плечах целые сугробы намело.

– Да его самого в Нави унесло.

Воята содрогнулся, мигом вообразив самое худшее, но оказалось, дело не так страшно: Навями назывался один из девяти великославльских погостов, а он ещё не привык к их названиям.

Стараясь не подать вида, Воята был рад этому известию. Теперь он мог спокойно отвести Соловейку на попов двор, устроить её там, сгрузить в погреб половину свиной туши и прочие привезённые припасы, а потом вернуться к Псалтири.

Бережно, будто младенца, перенёс он завёрнутую в мешок Псалтирь и водрузил на стол. Баба Параскева взирала на это с изумлением, но ещё больше удивилась, когда Воята осторожно снял мешковину.

– Старца Панфирия Псалтирь, – пояснил он изумлённой хозяйке. – Дай-ка огня побольше.

– Панфирия? – Баба Параскева вытаращила глаза. – Не может быть такого! Где же ты её раздобыл?

– В монастыре Усть-Хвойском.

– Её сколько лет никто в глаза не видел… с тех пор как отец Ерон помер!

– Так и есть. Вдова Еронова в монастырь ушла и Псалтирь с собой уволокла.

– Стешка! Ах она коза – лубяные глаза!

– Не коза, а мать Сепфора! – с насмешливой важностью поправил Воята. – Зачем уволокла, теперь уж не спросишь.

– Жива она? – отчасти с сочувствием спросила баба Параскева; надо думать, о Ероновой вдове она уж лет двадцать не вспоминала.

– Для всего мирского – не жива, – передал Воята слова матери Агнии. – Схимонахиня она. Но я её видел… – Он запнулся, не зная, как передать признаки телесной жизни инокини. – Ходит.

Вспомнилась сгорбленная, немного кривобокая фигура в остроконечном чёрном куколе, в белых крестах от маковки до колен, медленно, будто на ощупь пробирающаяся по снегу.