Книга Знамение змиево, страница 77 – Елизавета Дворецкая

Воята уже понял, к чему иеромонах клонит, и опустил голову. Мысль бороться с самим лживым «князем мира», то есть владыкой всех мирских, суетных, корыстных устремлений казалась глупой и очень опасной, будто желание дитяти выловить из реки луну.

– Идём, протопилось, видать. – Отец Ефросин поднялся со ступени.

Вслед за ним Воята протиснулся в узкую дверь, как в нору. Поначалу, после светлого дня, мало что увидел и остался у двери. Впотьмах осторожно распрямился, ожидая, что вот-вот макушка упрётся в кровлю. Выпрямиться ему удалось свободно, но чувствовалось, что кровля совсем рядом. Тут же голову пришлось пригнуть: наверху ещё бродили остатки дыма, и защипало в глазах.

Старец привычно возился около печки, закрывая устье. Это и правда оказалась старинного вида чёрная печь, похожая на перевёрнутую половину бочки, сделанной из глины, с двумя отверстиями: спереди – устье, и наверху – для выхода дыма. Печь была подмазана и починена, но вид её говорил, что складывал её ещё древний старец Елпидифор.

Кроме печи, в избе почти ничего и не было. Старый тюфяк на лавке, а деревянная миска с ложкой стояла на срубе опечка, что на два венца возвышался над плахами пола, – видимо, там старец и ел. На полках два кривых горшка да ещё пара мисок. Старая лохань умывальника, ведро у двери и топор в углу. Одежда старца, видимо, была вся на нём. Лишь потемневшая иконка величиной с ладонь возвещала, что в этой щели живёт Божий человек, которому не нужно места ни для домочадцев – у него из них только ангелы, – ни для имущества: добро его не здесь.

Отец Ефросин закрыл оконце задвижкой, чтобы не выпускать тепло, и застучал огнивом. Зажёг лучинку, но небольшой огонёк едва мог разогнать тьму вокруг себя.

– Садись. – Держа лучинку в руке, отец Ефросин показал Вояте на лавку. – Садись, садись, – добавил он, видя, что парень сомневается, – я тут, на опечке… Мне привычно.

Чтобы не спорить, Воята осторожно сел на тюфяк, набитый свалявшимся пухом рогоза. Надо думать, здесь старец и спал, хотя длина лавки не давала даже ему вытянуться во весь рост. Келлия его напоминала не то нору, не то домовину. Воята невольно передёрнул плечами: ему такой подвиг монашеский, как жизнь здесь, был бы не по силам.

Отец Ефросин вставил лучинку в светец возле лавки и сел напротив Вояты, на верхнее бревно опечка.

– А знаешь ли, до которого часа могли падшие ангелы покаяться? – снова заговорил старец. Теперь Воята плохо видел его, только смутно различал лицо, белые волосы и тускло блестящие глаза. – До того часа, когда они человека искусили. После того уж не было им пути назад, к милосердию Божьему. Чуешь, чего тебе опасаться надобно? Слыхал я, как ты упырей в Лихом логу сокрушил словом Божьим. Да злейший твой враг – не чета тем упырям.

Первым делом Вояте пришёл на ум Страхота – его, ведунца, он привык считать своим злейшим врагом. Но тут же явилась мысль: а что если в Страхоте не какой-то змий Смок, а сам Сатана?

Ну а змию-то кто даёт силу на крыльях пламенных носиться? Он же, Сатана.

Воята поёжился, но сообразил, что уж в этой келлии ему и сам Сатана не страшен. Уж не раз он вокруг рыскал, да войти не дано ему.

– Ум тех ангелов, приспешников Денницы, зависть и гордыня чёрная помрачила, – доносился из мрака голос старца. – Сам Денница до падения своего был ангелом-хранителем самой матери сырой земли. Изначально, от сотворения, не было в нём зла ни капли, ибо Бог в творения свои зла не влагает. Да не вынес Денница света и чести, возгордился против творца своего и впал в зло. Чуешь, к чему веду? Не помрачился ли и твой ум? Бесов, что мёртвых водили, ты одолел, святую книгу Панфириеву разыскал. Не чуешь ли беса гордыни в себе? Бес ведь и ныне ходит, как медведь рыкающий, ищет, кого поглотить. На всякого человека у него своя уловка приготовлена. Мудрого ловит мудростью, богатого – богатством, добровидного – красотой. Знаешь, как святому Никите являлся бес?^[44]