Книга Вдова на выданье, страница 82 – Даниэль Брэйн

Лев и Мария Куприяновы не шиковали, но желанную дочь баловали и, возможно, где-то допустили огромное упущение. Липочка, в детстве счастливо носившаяся по деревне за цыплятами и поросятами, подросла, освоила грамоту, впитала в себя сентиментальные романы, и крыша у нее легла наперекосяк. Отец и мать, с тяжелым сердцем принявшие решение выдать дочь замуж за купца, может, и согласились бы в итоге с Прасковьей, что не самый разумный этот брак, но — встала в позу сама Олимпиада. Выйти замуж в самые восемнадцать лет, когда другие провинциальные барышни еще присматривали себе мужей среди поеденных молью провинциальных же кавалеров, да не много ни мало выйти замуж за столичного купца, девице Липочке казалось невероятно романтичным.

Липочка топнула ножкой и заявила «хочу», к тому же Матвей Мазуров был лицом пригож и статью удал.

В какое дерьмо она вляпалась, Липочка поняла позже и далеко не в первый год брака. Прасковья, как я ни пыталась ее растолкать, о страсти своей подопечной к купцу Ермолину не сказала ничего, и то ли Липа молчала, то ли Парашка решила, что если мне каким-то ударом выбили эту дурь из головы, то и хвала Всемогущей и нечего лихо лишний раз поминать. Липа не отличалась ни кокетством, ни тягой к флирту, почти сразу же после свадьбы забеременела и в обществе не бывала, мужа по-своему любила и пыталась ревновать, за что, конечно, получала затрещины. Но — и мне принять это было сложно — в браке с мужем она была счастлива, каждое его подношение рассматривая как доказательство великой любви.

Матвей иначе выражать чувства не умел, кроме как подарить жене что-нибудь ценное. Баловал он ее даже чаще, чем бил, благо жили Мазуровы в материальном плане неплохо до тех пор, пока — но эту печальную сагу я уже знала.

Я начерно чертила план детской площадки. Парашка шила, по обыкновению, утыкаясь носом в работу, но и я почти нюхала свой чертеж. Смешно, когда-то мне попадалась книжка, где вот такой же оказавшийся в прошлом герой чуть ли не электростанции Петру Первому строил и учил местных лекарей оперировать… ну да, ну да, а я могу интернет изобрести вкупе с мобильной связью. Да тут бы от оспы случайно не умереть или от столбняка, а то и телегой переедет.

Парашка вдруг подскочила, посеменила к своим закромам, долго копалась там и вернулась с золотистой пуговицей с каким-то тиснением.

— Вот, матушка, — довольно сморщила нос она, прикладывая пуговицу к почти законченной курточке для Женечки, перешитой из моего старого жакета. — Вот и пуговка пригодилась.

Я протянула руку, и Прасковья вложила мне пуговицу в ладонь. Тяжелая, медная или латунная, с якорем, и я подумала — откуда она у меня, а не выдумала ли я купца Ермолина как сердечный интерес для Ларисы прикрытием?

— Не трави себя, матушка, — тихо и необычно горько попросила меня Парашка. — Не трави… как Евграшка-то ляпнул сдуру, у меня сердце захолонуло, думала — опять в слезы кинешься. Ну что уж теперь, судьбинка твоя такая, сиротская!

Я сжала пуговицу в кулаке и посмотрела на Парашку, но она вроде бы не собиралась завывать, а была непривычно грустна, и в глазах ее — чтобы мне провалиться! — блеснули слезы, а затем безнадежно пролились по щекам.

— Все время уж вышло, матушка, ажно с осени! Не вернется! А как прощались, помните? Красивый какой был барин! Кителя-то какая! Я-то барина мальчоночкой помню, такусеньким, совсем как барчонок, как матушка-барыня тобой разродилась, так я нянькаться-то с барином Николаем Львовичем и начала. А чуяло сердце мое, как есть чуяло, заберет его пучина дикая, а все морем от него пахло, матушка ты моя…