Книга Военный инженер Ермака. Книга 3, страница 44 – Михаил Воронцов

— Понял, — коротко ответил Черкас. — Скажу по правде, как есть.

— Вот и держись правды, она в цене нынче, — дьяк обозначил нечто похожее на улыбку. — Не забывай и про крещение сибирских народов, государь благочестие превыше всего ставит. И ещё — когда Борис Фёдорович спрашивать будет, в глаза ему гляди прямо, но не дерзко. Он ценит прямоту, но гордыню не терпит. Ступай, готовься. Скоро позовут.

Он отошёл, шурша парчовым кафтаном. Черкас почувствовал, как где-то под грудиной разжалось напряжение. Он прислонился к стене, расписанной виноградными лозами, и закрыл на миг глаза. Опять подумал о людях за Уралом — как они там, в далеком Кашлыке, ждут вестей из Москвы. О том, что эта палата, всё это золото на стенах, парча, соболя, драгоценные камни — лишь другая сторона того же дела: воли державной. Если воля московская протянется за Урал твёрдой рукой — земля удержится, станет русской навсегда. Если нет — сгинут все их труды, и кости казачьи побелеют по берегам сибирских рек без памяти и славы.

Двери в глубине, ведущие в сторону Грановитой палаты, распахнулись с тихим вздохом. Сквозь приоткрытую алую занавесь на мгновение сверкнуло золото — не просто богатство, а живой свет от множества свечей и лампад, отражённый в окладах икон, в позолоте резьбы, в парче одежд. Показалось даже, что оттуда повеяло теплом иным — не печным, а каким-то высшим, божественным, как от алтаря во время литургии.

Черкас даже мотнул головой, чтоб сбросить наваждение. Не только праведные указы оттуда исходили, не только добрые слова слышали те стены, поэтому будь настороже, не позволяй чувствам победить разум, сказал он себе.

Вышел окольничий — высокий, статный, несмотря на годы, в тёмном кафтане с золотым шитьём. За ним — думный дьяк с острым взглядом и тонкими пальцами, привычными к перу. Двое стрельцов у дверей мгновенно выпрямились, взяв бердыши на караул. Окольничий провёл взглядом по ожидающим в сенях, словно выбирая, и остановил его на Черкасе. В этом взгляде было понимание и даже некоторое сочувствие — может, сам когда-то стоял так же перед высокими дверями.

— Сотник ермаковых казаков Черкас Александров, — произнёс он сухо, официально, но не враждебно, без злобы и высокомерия. — Государь Фёдор Иванович повелел принять. Борис Фёдорович Годунов изволил быть при том, слушать будет о делах сибирских.

Черкас сделал шаг вперёд от стены, остановился и поклонился, как учили его когда-то: не слишком низко, что выглядело бы подобострастие, но и не гордо — с достоинством воина, который знает себе цену, но чтит власть государеву. Окольничий чуть кивнул, одобряя. Стрелец открыл дверь шире, и в сени хлынул золотой свет, аромат ладана и воска, звук тихого пения — где-то в глубине палат шла служба.

— Пойдём, — сказал окольничий просто, по-человечески, и Черкас почувствовал идущую от него поддержку.

Черкас вдохнул глубоко — раз-два, раз-два, совсем как перед атакой, когда надо собрать силы в кулак, и шагнул следом. Он слышал, как позади сдержанно шуршат кафтаны провожающих взглядами, как где-то высоко, над камнем и золотом дворцов, над суетой человеческой, в холодном воздухе реет колокольный звон — длинный, ровный, московский, такой, какого нет нигде больше на Руси.

Впереди была палата, где сидел кроткий и благочестивый государь Фёдор, последний из рода Рюриковичей на троне, и рядом — зоркий, умный Борис Годунов, тот, кто в эти смутные годы держал страну в железном кулаке, не давая ей рассыпаться.